Испанский герой русской словесности

 

Лауреатом премии «Букер — Открытая Россия» в этом году признан писатель Рубен Давид Гонсалес Гальего за роман «Белое на черном». Имя победителя было объявлено на церемонии вручения премии 4 декабря. Произведение названо романом условно — скорее это яркий пример пронзительно искренней документальной прозы, рассказывающей о судьбе автора.

 Самое трудное, когда читаешь роман «Белое на черном» — это осознать, что все описанное происходило совсем рядом и совсем недавно. И вероятно происходит до сих пор, только никто об этом не догадывается — говорить об этом не принято, как не принято обнажать нарывы общества, в котором живет каждый из нас. Самая большая загадка книги — откуда берется посреди ужасов, от описания которых стынет кровь, такое море тепла, любви и надежды.

«Меня убили не до конца»

Гальего появился на свет в России конца шестидесятых. На его судьбу практически одинаково повлияли запутанные отношения Советского Союза с компартией Испании и франкистским правительством. Даже это не было бы настолько впечатляюще страшно, если б не врожденное заболевание.

Его мать Аурора Гальего, дочь генерального секретаря коммунистической партии Испании Игнасио Гальего, была слишком вольнодумна, чтобы следовать идеалам своих родителей. Отец, с целью перевоспитания отправил непокорную девушку учиться в МГУ. Где спустя некоторое время она вышла замуж за венесуэльца и в Кремлевской больнице родила близнецов.

Через десять дней один из них умер. Ни свидетельства о рождении, ни справки о смерти мать так и не увидела. Диагноз живого ребенка звучал как приговор — ДЦП.

Больше года Аурора не отходила от сына ни на шаг, жила с ним в клинике. Но, как известно, у генеральных секретарей не может рождаться внуков-инвалидов. Уже давно покрыта мраком история, кому пришла в голову идея изолировать ребенка от матери. В клинике ей показали агонизирующее дитя, потом сказали: «Умер». Так началась одиссея маленького человека по государственным учреждениям огромного Советского Союза: НИИ им. Маркса, детские дома, специальные клиники. И калейдоскоп лиц — друзей, педагогов, врачей, нянечек — среди которых рос ребенок-инвалид с живыми черными глазами. "Веселые, добрые, умные, мы хотели жить, очень хотели. Среди нас были будущие физики, химики, биологи, математики и, может быть, поэты. Убили нас не всех. Меня убили не до конца».

По достижении 15 лет Рубена Гальего ожидало самое страшное — отделение «лежачих» в доме престарелых. Тот ад наяву, где предоставленные самим себе инвалиды тихо и бессмысленно умирали. Но благодаря сложившимся обстоятельствам, людям, случайно встретившимся на пути, и собственной воле Гальего смог не просто выжить, но получить образование, дважды жениться и родить двух красавиц-дочерей.

   "Я — герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног - ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей — надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, — все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода". Так начинается роман Рубена Давида Гонсалеса Гальего «Белое на черном».

С точки зрения текста, произведение трудно назвать "инновацией" в смысле формы - книга написана ровно, просто, даже безыскусно, представляет из себя до умопомешательства тихие автобиографические зарисовки. С другой стороны, в отношении тематики и личных обстоятельств необычность Гальего как автора безусловна.

— О вашей жизни ТОГДА вы написали книгу, в которой автор — не выдуманный или списанный с прототипа герой, но вы сам. Книга глубокая и предельно искренняя, после прочтения которой очень долго приходишь в себя и начинаешь по-другому видеть и оценивать реальность, в которой живешь, да и саму жизнь. Насколько реальны другие персонажи книги? Это собирательные образы или конкретные люди, жившие с вами рядом?

— Конечно, это собирательные образы. Об этом написано в предисловии к книге. Многих конкретных прототипов уже давно нет в живых, другие же слишком реальны, чтоб упоминать их имена в произведении.

«Мои черные буквы на белом фоне»
Москва, 1985 год. Михаил Горбачев в Кремле принимает поздравления со своим избранием генсеком от коллег со всего мира. Вот на экране телевизора — генеральный секретарь Коммунистической партии народов Испании Игнасио Гальего. "Не твой ли это дед?" — в шутку спрашивают мальчика-инвалида с диковинной испанской фамилией воспитанники детдома. "Был бы это мой дед, я бы тут с вами баланду не хлебал", — отвечает Рубен.

"Если бы он приехал ко мне хоть один раз. Моя жизнь пошла бы совсем по-другому. Я был бы уверен, что после окончания школы меня не отвезут умирать. Я перестал бы быть сиротой.
Игнасио не приехал.
Игнасио не написал.
Игнасио не позвонил.
Я не понимал его. Я не понимаю его. Я его никогда не пойму".

— А сейчас понимаете, можете объяснить, почему?

— Думаю, что понимаю. Хотя становится все труднее это объяснить. Но тогда ты либо становился коммунистом, либо переставал быть членом семьи. Моя мама перестала быть для него дочерью, когда отказалась бороться за его идеалы.   

 В Новочеркасске, после побега из дома престарелых, Рубен женился. Потом развелся и снова женился. Окончил заочные курсы английского языка и торгово-коммерческий техникум по специальности "правоведение". Невесело шутит, что может работать юристом на российском предприятии. Веселья действительно мало, потому что вообще-то Рубен предпочел бы стать математиком. Но учительница еще в детдоме объяснила ему, что для того, чтобы быть математиком, нужны сильные ноги: "Ноги - главное, а математика — это так, ерунда, развлечение".

— Я должен был стать математиком. У меня и друзья все математики. Но учительница была права, к сожалению. С такой тяжелой инвалидностью поступить в университет было невозможно. А теперь уже поздно. Я филолог поневоле. Из математика лирик может получиться в любом возрасте, а наоборот — только с детства. Это как бокс. Впрочем, для сироты я и так неплохо образован.

— Что для вас являлось первичным: создать именно художественное литературное произведение на основе собственного жизненного опыта, или рассказать читателям, широкой публике, о том, что вы пережили, что видели сами, о системе политической и социальной, в которой вам пришлось жить? Каков посыл к писательству как действию — невозможность молчать или природная необходимость рассказать всем о том, чем и как живет большая часть людей?

— Когда пишешь книгу, не думаешь о первичности или вторичности. Я вообще не люблю описывать литературный процесс. Наверное, потому, что почти ничего в нем не понимаю. Сейчас главным для меня стала возможность прямого общения с внешним миром. Литература – только еще одно средство такого общения, еще один способ. Я понял, что должен рассказать то, что знаю. Иначе кто-то сделает это за меня и сделает так, как ему будет выгодно. Конечно, большинству людей гораздо проще и интереснее представить наши судьбы как нелепое стечение обстоятельств. Это не так. Я оказался невольным свидетелем социалистической системы изоляции неполноценных. Другая причина, по которой пишу, — личная. Впереди — нормальная жизнь, позади — ад. Я должен избавиться от этого ада в себе.   

  "Что остается у человека, когда не остается почти ничего? Чем оправдать свое жалкое полусуществование полутрупа? Я не знал тогда, не знаю и сейчас. Но я не хочу умирать до смерти. Я буду жить до последнего. Я буду драться. Медленно нажимая на клавиши компьютера, я ставлю букву после буквы. Мои буквы, мои черные буквы на белом фоне".

— Вы будете еще писать?

— Если меня будут читать, то буду писать. Конечно, у меня есть идеи, но пока говорить о них не хочу.

— Но вы будете продолжать рассказывать о себе?

— В общем, да. Если сводить вопрос "про что" к вопросу "о чем". В одной из моих детдомовских библиотек были полки "Про любовь", "Про войну" и "Про марксизм-ленинизм"... Я долго смеялся над этим, а сейчас понимаю, что библиотекарь была не так уж и не права в своей классификации. Но если снять все таблички и написать "Про тебя" — это будет то, что я старался написать.

— Не смотря на ваше происхождение, вы говорите, что насквозь русский человек, живущий сейчас в Испании. Как накладывается русская литература на вашу новоприобретенную “испанскость”? Думаете ли вы и дальше писать по-русски и издаваться в переводах, или попробуете писать уже на другом (испанском, французском) языке? В каком литературном и языковом контексте вы сейчас живете – ино-, или русскоязычном?

— Я уже не “насквозь” русский. Жизнь в Испании накладывает свой отпечаток. Писать буду по-русски, по крайней мере, в ближайшие пять лет, а, может быть, и всю жизнь. Ответить на вопрос о литературном и языковом контексте непросто. Можно сказать, что в русском, испанском, английском. Я использую языки по мере необходимости. Иногда ловлю себя на том, что в некоторых случаях думаю по-испански или по-английски. Но, в основном, мой язык — русский.

— Если говорить о настоящем времени, уже достигли ли вы всего, чего хотели (я имею в виду не мечты, а вполне реалистические желания)? Как вообще вы разделили бы эти два понятия — мечта и желание?

— Нет, конечно. Всего, чего хотел, я пока не достиг даже на уровне желаний. Но в этом случае я не особенно расстраиваюсь. Я еще не совсем старый, все впереди. Про мечты отвечу несколько упрощенно, на примере. Сходить в туалет (не смейтесь, для инвалида это очень важно) — это конкретное желание. А иметь адаптированный туалет в квартире – скорее мечта.

— Вся ваша жизнь – это преодоление трудностей, борьба за элементарное физическое выживание, что для вас (в метафизическом плане) ступенька лестницы сейчас?

— Финансовая независимость. Испанский язык на высоком уровне. Социализация в испанском обществе.

— Осталось ли в России что-то, по чему вы скучаете? Возникает ли у вас желание приехать в Россию хотя бы на некоторое время?

— В России остались люди, с которыми хотелось бы поговорить не только через Интернет. Желания приехать у меня не возникает. Тут я совершенно серьезно отвечу шуткой из кинофильма: “Нет. Лучше вы к нам!”.

— Вы можете назвать трех самых любимых авторов и трех литературных персонажей, как-то повлиявшим на Вас?

— Астрид Линдгрен, Джек Лондон, Стивенсон. Малыш из “Карлсона…”, Квазимодо, Гуинплен.

Черный
Как всегда в жизни, белая полоса сменяется черной, на смену удаче приходят разочарования. Все меняется, все должно меняться. Так должно быть, так заведено. Я знаю это, я не против, мне остается только надеяться. Надеяться на чудо. Я искренне желаю, страстно хочу, чтобы моя черная полоса продержалась подольше, не менялась на белую.

Я не люблю белый цвет. Белый — цвет бессилия и обреченности, цвет больничного потолка и белых простыней. Гарантированная забота и опека, тишина, покой, ничто. Вечно длящееся ничто больничной жизни.

Черный — цвет борьбы и надежды. Цвет ночного неба, уверенный и четкий фон сновидений, временных пауз между белыми, бесконечно длинными дневными промежутками телесных немощей. Цвет мечты и сказки, цвет внутреннего мира закрытых век. Цвет свободы, цвет, который я выбрал для своей электроколяски.

А когда я пройду своим чередом сквозь строй доброжелательно-безличных манекенов в белых халатах и наконец приду к своему концу, к моей личной вечной ночи, после меня останутся только буквы.

Мои буквы, мои черные буквы на белом фоне.
Я надеюсь.

Интервью взяла Елена Иванова