Отрывок из повести «Маленькая война штурмана Стогова»

Рассказывает Стогов

1.

В полку я на первых порах скис. Оно и понятно: после наших-то ребячьих восторгов, после шумных тостов. Собрались, помню, всем выпуском в ресторане. Музыка гремит, дым коромыслом, мы, молодые, веселые, скрипим новенькими ремнями... А тут боевой полк, своя жизнь, незнакомые люди, холодок. Начальник штаба вертел мои бумаги, по телефону звонил, ругался с кем-то. Потом говорит рассеянно: «Иди, приказ будет». Шли флотские учения и начальству не до меня было. Словом, потух: люди летают, а ты слоняешься без дела. Наконец штурман эскадрильи пригласил меня в класс, поспрашивал из теории, погонял по карте, сделал со мной пару полетов. «Отлично, — говорит. — Замечаний нет». Сгреб планшетку — и ходу. Я двинул за штурманом, но он меня остановил: «Вон Грехов, командир твой». На соседней стоянке проверяли шасси. Самолет висел на козелках, а перед ним стоял какой-то недомерок в вытертом шлеме и черном реглане до пят. Я подошел, представился — все честь по чести. Грехов слушает меня, а сам косит глазом на машину. Потом бросил: «Погоди!» — и порх! — как черная бабочка — к самолету. Легка: кость, подумал я. Поговорил Грехов с механиком вернулся, руку мне пожимает. Маленькая, сухонька; такая рука, но крепкая. «Павел Стогов? — спрашивает — Паша, стало быть. Хорошо. Пошли». Шагал он на удивление широко, полы реглана бились вокруг коротких ног. Любое обмундирование было Грехову не по росту и сидело на нем нескладно. Казалось, он донашивает одежки с чужого плеча. Ну, а в меховом комбинезоне Грехов вообще старался не показываться.

Мне повезло: я попал к хорошему пилоту. По правде сказать, я это уже после сообразил, что повезло, а поначалу-то рассуждал совсем иначе. Нет, думал, не фарт начинать с таким занудой. Именно так и подумал, словечко «фарт» вдруг вспомнил, которое в детстве слыхал от старателей. Грехов денно и нощно стоял над моей душой, не то чтобы цеплялся по пустякам, но был строг и потачки никакой не давал. Штурман у него был мужик цепкий, за землю держался хорошо и считал быстро. Должно быть, и меня Грехов хотел таким видеть. Штурмана перевели на Черное море, а Грехову командир полка предложил взять любого из опытных штурманов. В порядке утешения, так сказать. Но Грехов не торопился выбирать и все что-то привередничал. Ему это позволяли. «Подожду молодого, — говорил Грехов. — Ученого не переучишь, а из молодого я работника сделаю».

Помаленьку я освоил дело, приладился к своему командиру и уже уверенно чувствовал себя и на маршруте, и на полигоне. Грехов на похвалы был не больно щедр. Не знаю, что надо было сделать, чтобы он тебя похвалил. Молчит после полета — значит, все в порядке. Вернулись как-то с бомбометания. Штурман эскадрильи спрашивает Грехова: «Как твой молодой?» Hу, думаю, скажет «нормально» — и весь разговор. А Грехов вдруг взорвался: «Он мне машину разбалтывает на боевом курсе! Доверни влево, еще чугок. Два в право… Так и ворочаемся». «Боковая наводка, — говорит штурман, — дело непростое: трудно сразу машину поставить на курс». Грехов, конечно, это и без него знал. Отвернулся, засопел. Думаю, успокоился. Нет, опять за свое. «Трудно! – кричит. — Не просто! Так и будем друг дружке пятки чесать?» Штурман ухмыльнулся и ничего не сказал.

Глянуть со стороны, так мой командир — рубаха-парень: легкий, открытый, веселые глаза, бойкая скороговорка. Но учитель он — не приведи господи! Не успокоится, пока до ума тебя не доведет.

Обращался с машиной Грехов бесцеремонно, развороты делал резкие и крены закладывал такие, что все тяги стонали. В первом полете я даже растерялся. В училище мы летали на старых тихоходных машинах и летчикам строго-настрого запрещалось подниматься высоко. Конечно, высота нам была ни к чему, но когда пилишь весной над распаханными полями, болтанка может вытряхнуть из тебя душу. Нашему брату-курсанту еще ничего: отработал упражнение — и на землю. А летчик брал очередного штурмана и снова шел в воздух. Правда, некоторые из них приспособились: уходили в зону, забирались повыше (барографов-самописцев на машинах не было) и там ползали потихоньку в холодке.
Ну а тут цирк, честное слово! Думал, Грехов и себе шею свернет, и нас порешит. Не понравилось мне тогда его ухарство. Только уж после начал я соображать, что не ухарство это. Хорошо все понял, когда пришлось выбираться из переделок. Бывало, сыплемся к земле, а немец висит над нами, ошалело ворочает головой: потерял нас!

С войной жизнь круто повернула. Уже на второй день мы участвовали в налете на Мемель, где шла разгрузка боевой техники с транспортеров.

Утро было ясное, солнечное. Над аэродромом заливались жаворонки, пока мы их не распугали своими моторами.
Шли в сомкнутом строю — любо поглядеть. Правее и чуть впереди нас летел капитан Рытов. В турельном гнезде маячила голова сержанта Рассохина, моего земляка. Он узнал меня и помахал рукой.

Чужой город открылся неожиданно — шиферные крыши, блеск стекол, серый порт, толкотня на причалах. Помню, подумал: как же этакое бомбить? Знал, конечно, что они там не с апельсинами возятся на причалах, не с игрушками. Но все равно таращил глаза на город, как мальчишка. А с земли уже тянулись к нам дымные шнуры трассирующих пуль, и Грехов орал: «Паша, дьявол! Спишь?». И вдруг «ноль пятый» развалился у нас на глазах. Это была война
Когда мы отвалили, я обливался потом и продолжал держаться за прицел. Грехов звал меня, но язык мой не поворачивался.

Через несколько дней нас бросили на сухопутный фронт. Немцы ворвались в Прибалтику и быстро шли на Псков и Ленинград. Разведка доносила об огромном скоплении танковых и механизированных соединений под Двинском: главные части 4-й танковой армии. Мы двое суток бомбили переправу через Западную Двину, а немец все пёр и пёр. Помню бесконечные плотные колонны по дороге и на обочинах, облака пыли, в которых терялись хвосты колонн.
Летали мы на ИЛ-4. Летчики иногда называли их «утюгами». На них и впрямь шибко не поворочаешься, когда надо выйти из зоны огня, да и скоростенка мала. Эти самолеты предназначались для действия по крупным объектам с больших высот. Бомбить с верхотуры танки — кислое дело, а пошел на бреющем — мишень для пулеметов. Но что оставалось?
Утром тридцатого июня ушли на Двинск семь самолетов. Вернулись четыре. Теперь наша очередь. «Выполнять задачу самостоятельно. Прикрытия не будет».

То есть как? Днем? Без сопровождения? Это была какая-то ошибка, промашка, какой-то просчет. Так нам казалось. Мы еще не знали, что многие наши истребители сгорели на аэродромах, даже не успев взлететь. Большие потери понесла в первые дни войны фронтовая авиация пограничных округов. Нам и пришлось решать ее задачи: наносить удары по танковым и механизированным колоннам, бомбить железнодорожные узлы, мосты и переправы.

Взлетели. Облака, дымка. Погодка в самый раз. Мы шли, прижимаясь к нижней кромке облаков, и я тихо радовался: сам был в тени, а землю видел. Правда Грехов весь полет молчал. Видать, не надеялся на погодку. И точно! Перед Двинском облака будто сдунуло. В чистом небе нас поджидали истребители. Страшная картина — все чисто, ярко, голо... и истребители.

Мы замыкали строй, и я видел, как все началось. Первая группа продолжала идти к цели не свопачивая. Тройка «мессершмиттов» перевернулась через крыло и бросилась в атаку. С первого захода они выбили из строя несколько машин. Одна сразу взорвалась в воздухе, два горящих самолета повернули на свою территорию. Из машина капитана Корзуна выбросились трое. Три белых купола качались в синеве. А чадящий самолет шел за линию фронта, унося кого-то с собой. Долго как-то неправдоподобно медленно падал он на лес... Никто из экипажа Корзуна в полк не вернулся, наверное, их всех расстреляли в воздухе. А про других и вовсе ничего не было известно, и оставалось только гадать, в какой переплет они попали.

Мы уходили на задание небольшими группами. Каждую нашу машину встречало звено «мессершмиттов». Они старались расстроить боевой порядок, а потом по-шакальи набрасывались на подбитый или отставший самолет. «Мессеры» шли волнами, нападали с разных направлений и высот, вываливались из облаков, выскакивали снизу. На отдельные группы нападало до трех десятков истребителей. Мои друзья взрывались у меня на глазах, живые люди превращались в горящие факелы... Страшнее тех дней ничего уже не было в моей жизни.

Тогда всем приходилось туго. Позже мы узнали про ТБ-3, которые днем бомбили переправу через Березину. Эти самолеты еще на Халкин-Голе из-за тихоходности использовали только ночью. А тут они пошли среди бела дня, одни, без прикрытия. Зенитная артиллерия могла вести огонь успешно: при солнышке-то чего не стрелять! И вот пошли ребята на задание, тридцать машин, и над шоссе Могилев - Бобруйск немцы в несколько минут сожгли восемь наших самолетов. Они могли действовать безнаказанно, подходили к тихоходным машинам совсем близко и зажигали их с первой очереди.
Горьким был наш опыт, но и мы научились воевать. Летчики всей группой энергично проводили противоистребительный маневр, быстро разворачивали самолеты в сторону врага, ставя «мессершмитты» под массированный огонь бортовых пулеметов, Мы несколько дней держали немцев у Двинска и нанесли врагу, как было сказано в приказе, «первые ощутимые удары».

Мы оставались моряками, и надо было успевать на всех фронтах: летали на разведку и минные постановки бомбили транспорты в Ирбенском проливе. Когда поступали сведения о движении больших конвоев, мы подвешивали торпеды и уходили в море.

Больше всего Грехов любил «свободную охоту». Это было в его вкусе: туг ничто его не связывало, он был независим, отвечал только за себя. Задание есть задание, выбирать не приходилось. Но, правду сказать, я не любил эти полеты. Уходили в одиночку, обычно в плохую погоду или ночью, потом долгий поиск...

В иные дни мы делали по три-четыре боевых вылета, кабины не успевали проветриваться: пахло бензином, порохом, нагретым металлом. Спали, не раздеваясь и положив под голову парашюты. Оружейники валились с ног после возни с бомбами, взрывателями, пулеметными летами. Пальцы рук у них разбухли от набивки лент. Наш радист Матвей Рябцсв ходил в комбинезоне дыра на дыре. Он и без того был неряхой, а тут и вовсе на оборванца стал похож. Броневой фартук не закрывал ног, осколками снарядов Матвею разорвало унты и меховые штаны. На первых порах он еще штопал их, а после бросил. «Рвань, — говорил Грехов, глядя на своего радиста, — смотреть тошно».

2.

И вдруг все кончилось. Их словно вытряхнули из жизни полка. Стогов так и сказал: «вытряхнули».
Небо над аэродромом было мягкого, бледно-голубого цвета. Заметно припекало солнце, день обещал быть жарким. Стогов стоял в строю и из-за плеча Грехова наблюдал за командиром полка, который разговаривал с комиссаром. Комиссар — по-южному смуглый, коренастый и плотный — то и дело доставал платок и вытирал бритую голову. Командир, синеглазый тридцатилетний полковник, хмурился, слушая комиссара, и нетерпеливо кивал головой.
Стогов вполголоса разговаривал со штурманом из экипажа Преснецова, когда услышал:
— отбираются в оперативную группу для выполнения специального задания... — Комиссар читал список экипажей, отпечатанный на листке тонкой бумаги.
— ...капитаны Рытов, Скосырев, Стахеев, старшин лейтенант Преснецов, лейтенанты Лазарев, Смородин, Навроцкий, Чугунов...
Летчики выходили из строя. Стогов смотрел на знакомых пилотов, точно видел их впервые, и ту услышал:
— ...лейтенант Грехов.

Экипажи, отобранные в оперативную группу остались одни. Командир полка ничего не стал объяснять, только сказал:
— Перебазируемся на оперативный аэродром. Подготовить материальную часть к вылету.
Настали томительные дни ожидания. Остальные продолжали воевать, улетали, не возвращались. А они теперь даже жили отдельно, в палатках за деревьями, на краю аэродрома.

Летчики и штурманы списывали девиацию компасов, техники целыми днями пропадали на стоянках: на некоторых машинах моторы недодавали оборотов; прибористы меняли оборудование. Экипажи работали, но все равно тяготились бездействием, что-то противоестественное виделось им в этом их сидении. Они переживали тоскливую пустоту после тяжелых и горьких дней, медленно приходили в себя — оглушенные, оглохшие от тех страшных дней поражений и потерь.
На машине Грехова работы были закончены, и теперь она с зачехленными моторами и накрытая маскировочной сетью стояла в леске на краю летного поля. Грехов все реже оставался со своими, убегал встречать знакомых летчиков или провожал экипажи, вылетавшие на задания. После ужина он подолгу засиживался в столовой, не зная куда себя деть. Возвращался в темноте, долго укладывался, ворочался в постели, ругался.

...А дни над аэродромом стояли тихие, душные, и лишь ветер, изредка налетавший с Балтики, приносил недолгую прохладу.