Долгота жизни и нетерпение идеи

К 100-летию Андрея Платонова.

Статья из городской газеты 31 августа 1999 года

— Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить. — Жизнь полюбить больше, чем смысл ее? — Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Федор Достоевский. («Братья Карамазовы»)   — Ты говоришь: коммунизм настанет е конце концов! — с медленностью произнес Яков Титыч. — Стало быть, на самом коротке — где близко конец, там коротко! Стало быть, вся долгота жизни будет проходить без коммунизма, а зачем тогда нам хотеть его всем туловищем? Лучше жить на ошибке, раз она длинная, а правда короткая! Ты человека имей в виду! Андрей Платонов. («Чевенгур»).

Строки Достоевского, вынесенные в эпиграф, взяты из пятой книги романа. В дрянном трактире Скотопригоньевска братья Карамазовы — Иван и Алеша, как и положено «русским мальчикам», толкуют о вековечных вопросах и «переделке всего человечества по новому штату». Слово «жизнь» всплывает неслучайно. Оно будет повторяться в других эпизодах и книгах. Писатель видел засилье предумышленных схем и разгул радикальных реформаторских идей, прозревал становление идеократического государства, с которым мы хорошо знакомы.

С Достоевским аукается сцена из романа Андрея Платонова «Котлован»: «Вощев стоял в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем уму теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?»

Юный Платонов принял революцию как праздник угнетенных, в ней ему виделся прообраз всеобщего братства. В одном из ранних очерков он назвал коммунизм «напряженным сочувствием между людьми». Близкие ему по духу герои (Саша Дванов и Степан Копенкин из «Чевенгура») готовы «неизбежно умереть в обиходе революции». Правда, тот же Копенкин скоро скажет: «Коммунизм — дело нешуточное, он же светопреставление».

Платонов увидел практику революции и ужаснулся. Это был не романтический разрыв мечты и реальности, не злорадство проницательного наблюдателя, увидевшего то, что другие не замечали. Это была боль гуманиста, «раннего человеколюбца», как сказал Достоевский про Алешу Карамазова. Глубокая печаль пронизывает зрелые произведения Платонова, «серая грусть облачного дня», бессолнечный, серый, тихо-тоскливый свет заливает Чевенгур и окрестности: «И земля и небо были до утомления.несчастны...»

В книгах Платонова поселяется тревога за тех, кто безоглядно, в героической слепоте энтузиазма продолжает идти в никуда. Есть в «Котловане» землекоп Чиклин, немногословный человек с «маленькой каменистой головой». Вот перед ним предстает очередной середняк. «Чиклин сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Мужик было упал, но побоялся далеко уклониться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного, и еще ближе предстал перед ним, желая посильнее изувечиться, и затем исходатайствовать себе посредством мученья право жизни бедняка».

Безымянный активист в «Котловане» сжигает себя в пламени энтузиазма. Но даже этот фанатик со временем начинает понимать всю выморочность идеи, за которую воюет: «Он чувствовал себя как в бреду, его сердце еле билось от нагрузки, он лишь снаружи от себя старался организовать счастье». Эти три слова «снаружи от себя» стоят дюжины социологических трактатов. Платонов видел, что построить социализм через одну лишь идею невозможно, он прозрел подлость системы, которая в первую очередь уничтожает своих адептов. Из губернии приходит бумага, где говорится, что активист от усердия «забежал в левацкое болото правого оппортунизма». Тут же, естественно, появляется Чиклин: «Он покойно дал активисту ручной удар в грудь. Внутри активиста раздался слабый треск костей, и весь человек свалился на пол».

Легко представить, чем бы стал такой характер у современного писателя или даже у Достоевского. Но у Платонова Чиклин не злодей и не чудовище, как и другие платоновские герои он живет с «обыкновенным недоумением об окружающей жизни». Чиклин просто выполняет свою социальную функцию. Это, конечно, страшновато, но такова была жизнь. Когда известные советские писатели катались по Беломорканалу и создавали вдохновенный гимн рабскому труду на «великой стройке», Платонов явил миру страшную правду «Котлована» и «Чевенгура».

Андрей Платонов — один из самых загадочных писателей в нашей литературе. Даже проницательному критику его трудно сразу понять.

Герои Платонова живут в каком-то призрачном мире с туманными краями, а то вдруг со страниц начинает переть плотная бытовщина с горячими щами и махоркой. Герои освещены неизбежным светом, порой и вовсе кажутся непостижимыми, пока однажды не обнаруживаешь в них что-то близкое, свое, полузабытое, может, и не пережитое раньше, но сердечно узнаваемое, как бы извлеченное писателем из небытия.

Брошенная вскользь, нейтральная, без всякого эмоционального нажима платоновская фраза про «голый стол» вызвала в моей памяти картину поразительной яркости. Я с нежностью вспоминаю детского друга, одинокого, исхудавшего мечтателя с горящими глазами, его бедное жилище, где всей мебели был только «голый стол, годный для большой сосредоточенности».

Редкостная сила воображения и нелегкий жизненный опыт сопрягаются в платоновском творчестве, будничное, бытовое живет в соседстве с фантастическим. Медведь-молотобоец в «Котловане» появляется без всяких предварительных объяснений. В. этом безоглядном смешении разных художественных стихий весь Платонов. Сочетание картин реальной голодной России 20-х годов с фантастикой и рождает феномен прозы Андрея Платонова. Некая запредельность и непостижимость того духовного пространства, откуда глядел на все писатель, не вмешались в сознание критиков. Вот заголовки некоторых статей о Платонове: «Клевета» (И. Макарьев), «Об одной кулацкой хронике» (А. Фадеев, 1931), «Под маской» (П. Березов, 1932), «Литературные выкрутасы» (В. Лебедев, 1944). И множество других статей в том же духе — «Пасквиль на колхозную деревню», «Порочная философия» и т.д. Сохранились платоновские рукописи с редакторской правкой: яростные подчеркивания нестираемым красным карандашом и ханжеские знаки вопроса на полях.

***
Если в «Котловане еше только собираются возводить «светлое здание», то в городе Чевенгуре коммунизм уже построен. Буржуазии, здесь объявили второе пришествие, то есть, попросту говоря, вывели людей за околицу и расстреляли. «Чепурный не выдержал тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре». Чевенгурский коммунизм есть в сущности презрение к живой жизни. «Спускай себе коммунизм из идеи в тело — вооруженной рукой!» И весь сказ.

Коммунизм в Чевенгуре существует отдельно от людей. А люди живут «неофициально», что удивляет Чепурного. Впрочем, чевенгурцев многое удивляет. Телега прогремела вдалеке, не заехав в Чевенгур. Значит, живут где-то люди кроме коммунизма.

«Снаружи от себя», «отдельно от людей» — эти формуы — выражение бесчеловечности той системы, которую платоновские герои называют «коммунизмом». Замороченные лозунгами, они все же не могут не ощущать умозрительности коммунистической идеи. Одни недоумевают: «Отчего у нас все правильно, буржуев нет, кругом солидарность и справедливость, а пролетариат тоскует и жениться захотел?» Другие уже выросли в протестантов. Кузнец говорит Дванову: «Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом спрашиваете... Мудреное дело: землю отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете, — да подавись ты сам такой землей! Кого вы обманываете-то?.. Ты говоришь — хлеб для революции! Дурень ты, народ ведь умирает — кому ж твоя революция останется?..»

Платонов-художник, он не обличает, не судит, но как чуткий прибор регистрирует подземные токи истории. Поэтому даже его книги, написанные в двадцатых годах, пронизаны тревожным ощущением грядущих потрясений.

* * *
Разговор о писателе следует, конечно, начинать с языка. А языком Платонов пользовался феноменальным образом: в одной фразе сопрягаются лиризм и житейская усмешка, разговорная речь с высоким философским слогом, потом вдруг следуют неожиданные смысловые смещения, заливающие тревожным светом странный платоновский мир.

Прежде всего бросается В глаза "неправильность" языка и вместе с тем поразительная точность этой «неправильности». Восхитительно-неуклюжая фраза вроде бы затемняет смысл, но неожиданно вскрывает иной, потаенный смысл высказывания, и ты с волнением и радостью следуешь за ней в глубину текста, где открывается незнакомая, непривычная жизнь..
Вот характерный образчик платоновского стиля:

«Священный, чуть двинув его топором в темя незначительным ударом ослабевших рук, и оба человека упали в мебель».
А вот совершенно сюрреалистическая картина, заставляющая вспомнить полотна Магрита с их таинственным освещением:
«Маленький человек с большой бородой стоял невдалеке на толстой земле и читал книгу при восходящем солнце».
Про безногого калеку сказано, что «он держался изувеченный опорой костылей и подсобным напряжением деревянного отростка правой отсеченной ноги».

Порой тяжелая фраза стремительно развертывается и отзывается в тебе поэзией:
«Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого груза: розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время».
Остаются в памяти многочисленные плеоназмы — характерная примета платоновского стиля:
«имелась библиотека книг»;
«ел тело курицы»;
«произнес во рту какой-то нравоучительный звук»;
«продолжал лежать умолкшим образом, будучи убитым»;
«со слабым носом на лице»;
«технический свет электричества».

Косноязычие Платонова порождено различными языковыми стихиями — прозрачной, детской наивностью речи и литературной изощренностью, порой даже вычурностью. Язык «Котлована», «Чевенгура», «Ювенильного моря» — это редкое сочетание корявого, полуграмотного канцелярского жаргона новой власти и старины, даже архаики, сочетание которого до Платонова и после него в литературе не было и едва ли может быть повторено: на нем чекан времени. Активист из «Котлована» записывает отобранные у середняков вещи в графу «Перечень ликвидированного насмерть кулака как класса, пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка». Это, несомненно, ахинея, но звучит она как документ. В дисгармоническом гуле времени писатель услышал эту косноязычную речь, обретающий себя в муках немоты, еще только становящийся язык.

* * *
Нынче нам доступен не печатавшийся ранее Андрей Платонов. Правда, такое случилось не с ним одним. Но вот открываешь забытую книгу. Талантливая проза, а читается как литературный памятник. Пусть прекрасный, но все-таки памятник. Книги же Платонова оказались в эпицентре идейных и художественных борений. Писатель, чье столетие мы отмечаем сегодня, продолжает вести с нами живой диалог.

Вячеслав Веселов.
На снимке: Андрей Платонов в пору создания «Чевенгура».