Всего лишь человек

Когда-то было время, когда я жила в чудесном мире живых мыслителей, слушала их бормотание по ночам, мирилась с их странностями, наполняла ими себя, вживаясь в их прихоти, подслушивая их, и подглядывая за ними. Будучи погружена в космос, наполненный их мечтами, незнакомыми мне словами, неожиданными поворотами, однажды ночью, я куда-то шла. В большом стекле магазинной витрины я увидела нечто, что меня потрясло. Я схватила своего мужа за рукав и ткнула пальцем в заляпанное краской и пылью стекло: смотри, как так может быть! у меня такая маленькая голова... как же там умещается всё! Мои спутники в тот раз не стали развивать эту тему. Жаль, с нами не было Людвига.

Катится человеческая голова по улицам, станциям метро, подземным переходам не чувствуя светофоров, дней недели, годов и городов. Катится голова, в поисках собственной оси, натыкаясь на ось земную. Всего лишь человек.
Мальчика назвали Людвигом. Wittgenstein Людвиг (1889-1951), австрийский философ и логик. Выдвинул программу построения искусственного «идеального» языка, прообраз которого – язык математической логики. Философию понимал как «критику языка». Разработал доктрину логического атомизма, представляющую собой проекцию структуры знания на структуру мира.

В начале прошлого века сформировалась знаменательная философская традиция английской школы, подготовленная Расселом, Муром и Витгенштейном. От онтологических проблем философия сместилась в область языка. Витгенштейн указывал на то, что язык это образ действительности, и границы языка человека есть границы его мира.

Я открываю рот, смотрю в зеркало. Язык обычный, розовый. Можно ловко свернуть его трубочкой, можно погладить пальцем шероховатую поверхность. «Людвиг, посмотри! Я не знаю, что ты им всем наговорил, я не понимаю»

Людвиг Wittgenstein «клинический психопат, страдающий тяжелой эндогенной депрессией с суицидальным уклоном, аристократ, отказавшийся от наследства, еврей с одной четвертью арийской крови, родившийся 26 апреля года, был Тельцом, а мы с вами, читатель, навеки неизбежные и неизбывные Близнецы…»

Язык обуславливает этот мир, делает его дуальным. Язык как хвост двухвостки принадлежит миру – самой двухвостке. Хвоста два – хозяин один. Двойственность мира заложена в языке. Когда мы говорим, что что-то существует или происходит, мы подразумеваем, что это могло бы не существовать и не происходить. Если болит печень, значит, нам известно, что она бывает и здорова. Иначе, как узнать? Что мы можем выразить своим змеиным языком? Ничего об этом мире, ведь мир — не-дуальность. Мир — продолжение змеиного языка, хвост змеи или шея двухвостки.

«Везде есть только различия и следы следов» — знакомые слова, им вторит эхо. Эху вторит лесная тайная жизнь. В лесу никого нет, поэтому, никто ничего не услышит, и не известно — оставят ли эти слова свой след там. Крадется безумный бог по механическим джунглям, по Красной площади, где расположен Трехзвездочный Отель, по Place de Chatelet в центральной части Парижа возле моста Менял, соединяющего правый берег Сены с островом Сите; по центральной площади Пекина Тяньаньмынь, с которой соскребли 600 тысяч жвачек и где во вторник четверо женщин и мужчина облили себя бензином и подожгли. Там, где зарыта моя голова.

Проберемся в логическое пространство, раздвигая упругую метафизику. Логическое пространство есть возможность для существования и не существования событий.

«Реальность — словно остров в возможности. Откуда мы знаем, что цвета образуют систему? Например, когда кто-нибудь на протяжении всей своей жизни видел бы только красный — стал бы он тогда утверждать, что он знал только один цвет?» Мне нравится красный... Избавиться от различий? Как ты думаешь, Людвиг? Пусть не будет цветов, и мы не узнаем какого цвета глаза твоего верного ученика. Ведь разделение просачивается во все, что мы видим.

Вдоль линии горизонта катится голова, не различающая цветов, не различающая себя, не знающая, как правильно готовить пиццу, дрессировать собак, ставить на скачках, сколько точно имен у Господа Бога, с чего все началось. Ты бы с чего начал, Людвиг? Он надувает резиновый шар из жвачки, наверно, одной из тех, что с Пекинской площади. Смысл лежит по ту сторону слов. Хлоп! Вот и конец! Не взрыв, но всхлип... Фокус переодевания мыслей в слова. Прости меня, Людвиг, но какой в этом смысл? Я не вижу смысла в нас с тобой, Людвиг, даже когда мы молча соскребаем кожу с лица, пытаясь его обнажить, разделенные временем. И вот кто-то открывает словарь, смотрит внутрь его, видит множество слов, распадающихся на определения, множащихся, конечных. Ты просыпаешься в лесу, где тебе довелось нечаянно заснуть. Семантические листы на деревьях, ненатуральная кровь, твой искусственный лес. «Кровь — жидкая ткань, циркулирующая в кровеносной системе позвоночных животных и человека», узнаёшь ты из своего сна. Что же мы видим, делая тонкий надрез на руке? Что мы увидим через секунду после надреза... это будет красное вещество, красная жидкость. Людвиг, ты любишь красный?

Ты говоришь: «Смысл мира должен находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит; в нем нет ценности – а если бы таковая была, то не имела бы ценности» Я тебя совсем не понимаю. Ты очень странный человек, Людвиг. Сначала ты искал смысл там, где его нет, потом, ты его нашел и попытался применить к миру, которого нет. Получается, всегда есть только что-то одно: либо ты, либо мир, либо смысл, либо ничего. С тех пор, как философия превратилась в прояснения содержания языковой деятельности человека, ты пытаешься пробить головой дыру в этот мир, бесконечно натыкаясь на деревянную поверхность слов, и трудно сказать, то ли твоя треугольная голова виной тому, что ничего не выходит, то ли мир слишком пластичен для жестких предметов, то ли ты просто увяз в словах. Я понимаю, что тебе невыносимо скучно со мной, поэтому ты берешь карту финского залива и отправляешься туда, берешь трубку и уходишь курить, берешь блокнот и уезжаешь на войну. Ты собираешь поганки под Питером, ищешь следы следов, слушаешь ток земли. Ты находишь старость, мокрый зонт, калоши, резь в боку, свежие газеты, опечаленно садишься под дерево в семантическом лесу. Мимо катится моя голова. Ты часто ходишь к железной дороге погладить траву, её гладкую, порой шероховатую поверхность. Она растет там, между шпал. Цвет её зелен и она молчит. Иногда мне кажется, что я понимаю тебя, Людвиг.

Мы такие разные, к тому же ты умер, а я пока нет – но кто сказал что все это правда? Мы так похожи, как будто бы не рождались. Но больше всего мне странно от того, что ты всего лишь человек, Людвиг. И я всего лишь человек и все что я вижу... всего лишь мир. Ведь ты его объяснил, не правда ли? Не правда.

Когда идешь вдоль улицы, ты видишь много людей и странно становится, если прислушаться к их внутреннему бормотанию... язык безраздельно царит надо всем... отчуждает человека от пресловутого Estigkeit. Поэтому когда мы лежим на траве я на континенте, ты на острове, вне времени, что мы видим оба? Облака?

Clouds? Wolke? Как ты думаешь, что мы видим там над собой, чувствуя мягкость граса... и зелень нам бросается в глаза если опустить взгляд. Ты был одним из тех, кто пытался привнести смысл в этот мир, объясняя его логическими категориями, свои построения ты не тратил зря. Ты пытался найти ту единственную модель существования, позволяющую объяснять этот мир, а значит, его контролировать. Ты был помешан на власти, Людвиг. И как немногие из многих, ты, в конечном итоге, пришел погладить траву между шпал. Ты отправил XX век в ложном направлении... искать следы следов, но успел посмеяться над собой.

В пустой голове не рождаются слова, там рождается молчание травы... На пустой голове вольно расти глазам, смотреть, слезиться моргать, умирать. Все хорошо в тебе и во мне, Людвиг, все хорошо. И мы будем счастливы там, где зароют наши пустые головы, и мы увидим, что будет дальше. Вся наша жизнь – бессловесная молитва катящейся по экватору головы.