Взгляд со стороны

Как обычно раздражающая мелодия будильника из сотового. Сема автоматически, с закрытыми глазами протянул руку, похлопал по столу, пока в ладони не оказался телефон, нажал на кнопку. Маша не проснулась. Хорошо, значит, не будет сквозь сон ворчать, что он ставит будильник на слишком раннее время.

Сема еще минуты три позволил себе не вставать, наслаждаясь тонким, чуть тревожащим сквозняком и спокойным Машиным сном. Открыл глаза. День обещал быть серым. Иногда в начале мая все становилось бесцветным. В такие дни он больше курил и практически ни с кем не разговаривал, на что все обижались, но Сема предоставлял им это право, не пытаясь разбираться в причинах и искать выход из ситуации.

Край тюля, уголок журнального столика, телефон — с одной стороны; с другой — Маша: сжатый кулачок у подбородка, брови слегка сведены, из-под одеяла выглядывает круглое плечо. Сема пристально вглядывался в тонкие нежные черты ее умиротворенного лица. Маша спокойно дышала. Он также спокойно поднялся с кровати и пошел на кухню.
Кофе без молока и сахара. Больше всего он любит это время. Может быть, именно за его краткость.

За пыльными стеклами листья тополя только пробовали высунуть нос наружу. Сема долго смотрел на еще не проснувшуюся улицу, на ветви дерева, которые едва качал ветер так, будто пытался стряхнуть с них остатки сна.
Итак, вот его утро в окне пятого этажа. Мутное стекло, между рамами прошлогодняя пыль на обвисшей паутине. За окном двор с пятнами луж на асфальте и тремя машинами у ограды. Серое небо, блеклые деревья, и никого. Закрыть глаза — открыть. Пробежала собака, прошел старичок в клетчатом пиджаке, появился дворник и скрипнул метлой по асфальту. Сема глянул на промежуток между рамами, на сухие тельца комаров и мух, на облупившуюся белую краску. Он почти почувствовал звук первого автобуса на их улице с той стороны дома. Приготовил вторую чашку, быстро выпил, обжигая горло.

Через десять минут, сунув десятку на проезд в карман куртки, стремительно вышел из квартиры. Каждый этаж, пока он сбегал по лестнице, мелькал еще одним оконным пятном, из которого в глаза бился начинающийся день, но Сема стремительно делал поворот на следующий пролет.

На улице неожиданно-резкий запах травы. Сема засунул руки в карманы и, слегка ссутулившись, зашагал к остановке. Уже пять человек. Много. Автобус был почти пустым. По привычке Сема сел на сиденье над колесом. За окном оставались продуктовые ларьки, безликие серо-белые прямоугольники панельных пятиэтажек, остановки с людьми, машины, маршрутки, автобусы, дребезжащие троллейбусы, чахлые деревья, фонарные столбы, еще не убранные после зимы газоны…

Дорога на работу как всегда радовала не успевшей подняться пылью, острым щебнем и редкими вкраплениями покривившегося асфальта. Охранник на входе как всегда пожал руку и выдал ключи от четвертого этажа. Сема прошелся по лестнице, слушая, как гулко раздаются его шаги в большом здании.

В восемь часов подошли все остальные. В девять здание открылось, и первые посетители неуверенно ступили на не успевший высохнуть бетонный пол, в то время как Сема с напарниками приступили к сборке очередного заказа. Сема знал: Маше не нравилось, что он ушел из фирмы и устроился сборщиком мебели. Но он не мог ей объяснить, как любил вдыхать чуть сладковатый и сырой запах древесины, видеть то, что сделал своими руками, иметь возможность ощутить под рукой ровную надежную поверхность вещей вместо ряби в глазах от мерцающих на мониторе букв и цифр.

На работе было два перекура и обеденный перерыв. Перекуры — по двадцать минут, обед — час. Обедал он со всеми в кафе на втором этаже, а потом поднимался на третий. Был там отдел с обоями разного рода. Все очень удачно для него устроено. Высокие, до потолка стеллажи тянулись зигзагами, заканчиваясь своеобразно отгороженным углом у самого окна. В этот угол обычно никто не заглядывал, потому что здесь были самые дешевые обои, которые, казалось, были пропитаны безвкусицей. Они так и висели, угрюмо молчащие, покрывающиеся день ото дня все большим слоем пыли. Окно, что удивительно, почти граничило с полом. Словно сразу можно было шагнуть за низкий подоконник, чтобы прогуляться по воздуху. Сема обычно садился на фанерный ящик у окна, полностью погружаясь в рассматривание подъезда к торговому центру и улицы, пересекающей его. Кто-то порой случайно забредал в этот закуток, но, увидев пыльные, выцветшие рулоны, тут же исчезал.

Тихий осторожный шорох обуви на невысоком каблуке за спиной. Сема пытался сосредоточиться на начинающих сбиваться в темную пену облаках, но оглянулся. Девушка испуганно отвела взгляд и продолжила рассматривать обои. Худенькая, невзрачненькая, в длинном платье в мелкий цветочек. Русые волосы стянуты в дурацкий хвостик, редкая челка смешно топорщится надо лбом. Сема глянул на ноги. Как у подростка. Маленькие ступни трогательно смотрелись в галошеобразных белых босоножках. Судя по тому как решительно девушка прижимала руку к сумке на плече, он явно ее смущал и она нервничала. Сема отвернулся к окну.

Девочка неуверенно походила вдоль ряда обоев минут десять-пятнадцать. Торопливо прошелестела в сторону продавцов. Он слышал ее сбивающийся тихий голос. Тяжелые шаги Надежды, тяжелый запах лака для волос, дешевой помады и духов.

— А, эти… Эти-то найдутся. Том? Тома? То-о-ома?!
— Ну чего тебе?
— Да принеси со склада этих, с тюльпанами. Четы-ы-ыре! А точно… Нет, пя-а-ать рулонов!
— Да не кричи ты так, слышу я!
— И этих еще, фотообоев, там, где река, говорят, и кувшинки!

Сема вспомнил, что забыл сигареты. Он легко поднялся, кивнул продавщице, поймал еще один быстрый взгляд и, пока зачем-то обхлопывал несуществующую пыль на брюках, заметил, как Надежда, скрестив руки на груди, небрежно оглядела девушку с ног до головы. Как той хотелось стать невидимой, незаметной, превратиться в серую мышку, чтобы поскорее юркнуть в свой безопасный, укрытый от безжалостных глаз уголок. Все они уже вынесли ей приговор.

 — Вообще-то не покупал их никто давненько. Может, и нет на складе.
— Я… тогда, может, можно другие подобрать…
— Да найдет, раз уж надо вам так.

Вернувшись, он никого не застал. До конца обеда еще пятнадцать минут. Сема торопливо открыл окно. За то время, что он ходил с этажа на этаж, небо затянуло густыми сизыми тучами. Они казались живыми и словно дышали, лениво переползая с одного края неба на другой, нависая над самой дорогой из торгового центра. Он прислонился к углу окна. Воздух переливался запахами приближающегося дождя. Люди спешили к машинам, волоча в руках тяжелые пакеты с покупками, мужчины начинали шире шагать, женщины суетливо придерживали подолы юбок и платьев, которые дыбились из-за резкого ветра.

Когда в горле привычно запершило от табачного дыма, Сема почувствовал странное успокоение. Стряхивая пепел в жестяную банку на подоконнике, на самом крае он заметил высохшее крыло бабочки. Сема наклонился, но крыло сквозняком вытянуло на улицу, бросило сначала под ноги выходящим из здания, а затем ветром потянуло дальше. Тут же раздался сухой треск грома, какой бывает только в начале мая. Не успел Сема выпрямиться, как хлынул дождь, бросив ему пригоршню холодной воды за шиворот рабочей куртки. Отступив, чтобы не промокнуть, он пытался рассмотреть блекло-оранжевое пятно, но то уже пропало. Среди всех бегущих, раскрывающих зонты, кричащих друг на друга, в спешке хлопающих дверцами машин странным образом выделялась одна фигура.

Сема, прищурившись, безучастно разглядывал ее между струями ливня. Платье полностью прилипло к телу, угловатым лопаткам и худым коленкам, хвост нелепо повис, босоножки меланхолично хлюпали, а она все тащила свои тюльпанчики и кувшинки, упакованные в непромокаемый полиэтилен, чтобы спрятаться вместе с ними за серым углом соседнего дома.

Мокрая дорога дышала полной грудью, пропитываясь ароматом мокрого асфальта и клейких тополиных почек. В парикмахерской напротив зачем-то укладывали волосы. Бродячий пес Федя прилег под КАМАЗом, положив лохматую морду на лапы, и тоскливо разглядывал пузырящиеся лужи.
Пикнул телефон в кармане. Сема затушил сигарету и закрыл окно.

После работы в автобусе дочка спорила с мамой. Он все смотрел на жизнь за стеклом и слышал только голоса, озвучивавшие город.

Детский парк:
— Я не хочу синее, я хочу как у Юли, только розовое, и здесь открыто.
— И будете все как из одного магазина.

Спальный район:
— Нет, мы потом все едем на дачу к Наташе, там ее родители будут.
— Ну-ну.
— Мама!

Молочный комбинат:
— Папа мне обещал, что даст тысяч пять-шесть.
— Папа много что тебе обещает.
— Конечно, тебе он шубу не купил.
— Что ж, спасибо.

Рынок:
— Елена Романовна сказала, что я ничуть не хуже других.
— Как я с ней сейчас согласна…
— Это ты о чем?

Сема посмотрел на девочку. Она в ответ заинтересованно блеснула прозрачной зеленью глаз и продолжила дальше.
Но что-то было не так, что-то мешало вернуться к постоянной мутности окон, затверженности улиц, упорядоченному мельканию людей и предметов. Бабушка, белобрысый парень в джинсах и футболке на сиденье напротив. Он, хмурясь, рассматривал их обоих и ничего не мог понять. Парень увлеченно разглядывал девушку, а бабушка вообще прикрыла глаза и едва шевелила губами.
Сема вышел на своей остановке.

 — Да? Маша? Все в порядке?
— Ты где сейчас?
— На остановке, домой уже иду.
— Я только хотела сказать… Купи хлеба и молока по дороге.
Ну-ну. Остановка «Детский парк».
— Ладно.

Загорелся зеленый, и автобус поехал себе дальше. Лишь сейчас Сема понял, в чем дело. Бабушка. На ней платье из того же материала, той же расцветки, что тогда было у мамы. Сшито, конечно, по-другому. Он не помнил больше, чтобы она его надевала когда-либо еще. Ему говорили, что в нем она выходила замуж. Он верил, тем более были фотографии, которые это подтверждали и с которыми не поспоришь. Первый класс. Первое сентября. Его первый ранец с Незнайкой, непривычно оттягивающий плечи, ощущение беззащитности из-за чистой белой рубашки, строгой темно-синей формы и короткой стрижки, букет бордовых гладиолусов, ожидание будущего, которое шумело в ушах. И мама в этом летящем платье с тонким пояском, и ее кудрявые волосы, и глаза цвета майского дождя… Он чего-то ждал, ждал… Ждал весны — об этом шептались полупрозрачные тюльпаны на мамином платье и сережки-жемчужинки в ее ушах. День был не по сезону теплым, платье — не по сезону легким. Семь лет — счастливое число. Число тех, кто не привык щуриться на солнце за партой из-за пыльного окна, тех, кто едва вступил в круг времени.

— Что-то случилось?
— Нет. Почему ты спрашиваешь?
— Ты почти не ешь, смотришь на мои волосы все время, односложно отвечаешь на вопросы и сам ничего не рассказываешь.
— Маш, все в порядке. Правда. Все очень вкусно. Я просто устал немного.
— Да, конечно.

Крыло летело и исчезало в пелене дождя, а он не мог его удержать, не мог спрятать, не мог превратить снова в бабочку. За двадцать семь лет он по-настоящему умел только смотреть из окна.

Ночью по обыкновению Маша положила голову Семе на плечо. Он чувствовал ее тихое дыхание на своей коже и сегодня как никогда раньше старался не потревожить его своими мыслями. Только слегка поглаживал горячую ладонь, молясь неизвестно кому о том, чтоб эти линии были им уже приручены, переплетены с его, какие бы времена года ни приходили.
Он проснулся за пять минут до будильника. Нашел в шкафу книгу с ее любимыми стихами. Сема был уверен, что найдет. На странице со строчками про птиц, крыши и ожиданье лежал пожелтевший сухой лепесток красного тюльпана.
Сема не заметил, как встала Маша, только почувствовал запах кофе. На кухне он боялся встретиться с ней взглядом и видел только, как ее тонкие пальцы ловко накрывают стол для завтрака. Все-таки подошел к окну. В доме напротив лысый мужчина в белой майке заглянул в кастрюлю на подоконнике, потом поднял голову, заметил, кивнул. И Сема вдруг понял, что ту книгу с лепестком больше искать не будет.