На берегу

Так странно… было находиться в этой квартире и стучать по клавишам. Стучать, смотреть в серебристый монитор, смотреть на свои пальцы, в беспорядке бродящие по клавиатуре, и физически ощущать время. Я даже потрогала пульс на запястье: бился тихо и размеренно. Странным было и это тоже. Время было реальностью, а все мысли о странности были только пеной, рождающей вязко-печальное ощущение памяти. В них можно было утонуть и заблудиться, но пульс не давал сбоев.

Сегодня это произошло. Я не знаю, что произойдет дальше, не знаю, что было, не знаю, что будет. Мне больно думать о том, что было, но больше ничего в голову не лезет: ни настоящее, ни будущее.

Сегодня мы расстались. Долго не могли этого сделать — больше года. Я знаю, что с первого дня хваталась за соломинку, надеялась и, по сути, оттягивала неизбежное.
— Ты очень хороший человек. Я даже не знаю… Жаль.
— Мне тоже.

Ты не станешь удерживать, я не буду просить. Только ни к чему, что голос такой. Звать ты не станешь. Я буду ждать, что позовешь. Я же себя знаю. Хотя, что тут еще можно додумать за тебя.

Сколько мыслей в голове. О тебе, обо мне, о нас. Ну почему? Ведь если все, то все. Почему у меня не получается, как у тебя? Перечеркнуть разом и все. Тоже знаю. Потому что ты мне нужен, а я тебе — нет. Еще я знаю, что так лучше. Но как? Как дальше? Идти по улице, говорить о чем-то, возвращаться домой. Домой…

Теперь у меня не дом, а остров, куда я буду спешно заплывать каждый вечер, огибая внимательные взгляды, понимающие слова и жалеющие лица подруг.
— Ты что, так и будешь там одна?
— А с кем?
— Хоть котенка у меня возьми.
— Потом.

Сегодня это произошло. И сегодня же я очутилась на своем острове. Так странно. Вот я стою перед этой самой дверью. Комок в горле. Открываю. Первое — запах пыли и густые, болотистые слои света сквозь плотные зеленые шторы. Я медленно хожу по квартире, потом чувствую, что плачу. Хожу, трогаю все дрожащими руками и реву с тонкими всхлипываниями. Боюсь подходить к окну. Обессиленно опускаюсь в кресло, обнимаю себя руками, наклоняюсь к коленям, покачиваясь из стороны в сторону. Ничего не изменишь — это уже случилось; ничего не вернешь назад — только нисколько не хочется смотреть на то, что произошло вокруг. И когда чувствую, что голова просто раскалывается на части, вспоминаю, что взяла с собой бутылку водки. Правда, напиться собиралась совсем по другому поводу.
Водку пить совершенно не умею. Достаю сало, режу кое-как. Расплескиваю масло по пыльному столу, открывая банку с селедкой. Бутылка такая, что водка не льется сразу из горлышка. Нацеживаю полстакана и залпом выпиваю. Долго откашливаюсь. Мне страшно, что так и не откашляюсь и никого рядом. Заедаю все салом. Оно какое-то… Не люблю я сало. Поэтому сразу же съедаю половину селедки. Тупо смотрю на стол, на масляные пятна. Встаю, покачнувшись. Долго ищу тряпку. Наконец, нахожу что-то фланелевое, непонятно серое и пыльное. Протираю стол: это пятно, второе, небольшую лужицу приходится сначала промокнуть. Масло, перемешанное с пылью, — мерзость, одним словом. Пальцы в масле и пыли. Неуютное ощущение. Вспоминаю, что взяла с собой туалетную бумагу. Опять протираю стол. В голове шумит. Нацеживаю еще полстакана. Кажется, что вместе с водкой проглатывается и пыль, которая словно висит в воздухе. Теперь я уже ем сало с хлебом, оставив пока в покое селедку. Минут через десять у меня на столько отяжелела голова, что я еле дошла до дивана, сдернула с него плед, подняв тем самым густое облако пыли, легла и мгновенно уснула.

Проснулась от резкого гудка машины во дворе. Дребезг стекла. Мат. Женский крик. Вой. Снова мат. Закрываю глаза. Зябко. Голова чугунная. Хорошо, что темно. Хорошо, что зима и темнеет рано. Мне не хочется включать свет. По соседству разбилось окно. Я на ощупь пробираюсь на кухню, также на ощупь завариваю себе кофе. Легче. За окном тихо.
Я наконец-то решаюсь и щелкаю выключателем. Но оказывается, что ни одной лампочки нет. «И хорошо», — думается, но при этом все равно жутковато. Я, во-первых, задергиваю шторы поплотнее (как можно жить с такими тяжелыми шторами?), а во-вторых, нахожу в ящике кухонного стола две стеариновых свечи. Зажигаю, ставлю в чашки, иду в комнату, потом в другую. И вдруг в углу вижу компьютер, видимо, наспех накрытый бабушкиным покрывалом. Его оставили здесь, потому что такие уже никому не нужны и потому что не успели выбросить в последний момент. У меня было ощущение, что после долгих странствий я встретила старого друга. Наш с братом первый компьютер. Я проверила — можно было подключать. Когда по тусклому от пыли монитору побежали буквы и цифры, мне почти почудилась радость.
Так странно. На моем заброшенном, пропыленном острове этот светящийся неземным светом экран казался волшебным откровением. До этого у меня создалось впечатление, что я попала в пространство вне истории, в мир, где нет временных примет. И вдруг это первое напоминание. Первое среди многих, порой еле заметных открытий прошедшего, совершенных мной после. Сейчас имело значение только то, что мне было с кем говорить. Времени у меня для этого предостаточно. Время пока — мой союзник.

Почти бездумно пальцы бегают по клавишам. Лишь бы что-то печатать. Лишь бы видеть перед собой слова. Лишь бы не прислушиваться к себе. Гудит системный блок. Он совсем старый. Я не разбираюсь в этом во всем, но его шум, кажется, слышно на соседней улице. Таких шумных теперь нет точно. Таких мониторов, клавиатур. Даже мышей с колесиком. Оптическая — стандарт. По стандарту все. Ты. Нет. Глаза. Нет. Пожалуйста. Что стало получаться? Зачем? Мне ведь не это нужно. Говорить. Только говорить. Ни о чем. Как с попутчиком в поезде. Даже коврик под клавиатурой нашла. О погоде. Пересказывать истории, которые давным-давно прошли и обросли солнечными виньетками. Тогда, казалось, мир был полнее, счастливее. А сейчас — серость. А сейчас… Нет. Стоп. Не об этом. Голова болит, но спать не хочется. И у меня нет с собой таблеток. На коврике ручкой мои каракули. «Долгое сиденье за компом снижает потенцию. Пусти меня, мне нужно диплом печатать». Рядом брата: «Тебя диплом только испортит». Когда это было? Куда я подевалась. Та. Головаголоваголова. Неужели ничего не будет больше? Неужели ничего не остается? Только пыль. Как прах, как пепел, который только и ждет ветра или дождя, развевающего все, что было. Если бы ветер и дождь сейчас — хорошо. Я была бы рада. Сейчас я была бы рада забыть. Губы. Голос. Как ты обнимал в те, первые дни. Я тогда была островом. Счастье. Робкий утренний свет через тюль. Ресницы. Щетина на щеках. Ты похож на ребенка. Сосредоточенный и очень нежный во сне. Каким ты был когда-то с нею. В тебе, видимо, столько этой нежности, что даже того, что оставалось мне, было тогда достаточно. Как больно…………………………………………………………….не хочу плакать

Тянет к нему, выговориться. Я молчала почти весь день и практически ни с кем не говорила. Еле успела. Проснулась на кресле у компьютера. Все тело ломит. Дежурные фразы на работе. Директор очень внимательный. Все замечает.

— Если в чем-то я могу помочь, вы скажите, не стесняйтесь, — мельком просматривая документы и объясняя, что напечатать срочно, до обеда, что к концу дня и что должно быть обязательно готово к пятнице.

— Спасибо, все в порядке. Это все зима, наверное.

Заместительница, едкая, красивая, не стерва — стервозная. Умеет и любит выводить из себя.

— Катенька, что случилось? Что произошло? Прям такие синяки под глазами. Такие веки вспухшие. Не переживай, солнышко. Все наладится. Надо причесочку сделать, глазки свои накрасить, реснички. На маникюр, мы с Надеждой говорили, тоже неплохо было бы сходить — и вот увидишь, как все начнет меняться, — дикторский тон, чересчур стильный костюм, терракотовая помада, профессионально наложены тональный крем и румяна на щеки, идеальной формы ногти покрыты нежно-кирпичным лаком. А глаза… Холодные, рыбьи и при этом очень жесткие. Это сегодня мне все равно. Но иногда я ловлю себя на мысли, что физически заставляю не относиться к себе как к насекомому после такого взгляда. Только когда ее модельные туфли заткнулись в кабинете напротив, я спокойно принялась печатать.

— Катька, пошли ты всё, — и Ленка подлила нам в кофе задаренный охранником Hennessy.

— Да пошла ты сама.

Легко тебе с этими легкими русалочьими глазами, идеально лежащими волосами, красивым рисунком губ и элегантным костюмом. Мне бы мешало все. Но сегодня в особенности не хочется смотреть в зеркало. Свитер, джинсы, ботинки — и ладно.

Ленка небрежно достала из сумочки сигареты. Мы по привычке обменялись пачками.
— Короче, как хочешь, но премся ко мне в субботу. Димка в командировку укатит. Нажремся пива и будем плакаться друг другу в жилетку.

— Не знаю еще.

— Как ведь хочешь. Меня-то хлебом не корми — дай только поплакаться. У меня уже столько к тебе всего накопилось. Урыдаюсь снова.

Люблю Ленку и все тут. Жаль, что они через год собираются в Москву переезжать. Может, и не переедут еще.
Наконец, моя остановка. Неаккуратный магазинчик на углу. Купила пива, сигарет, рыбы, кефир, два банана и килограмм груш. Зашла в соседний магазин промтоваров, такой же неопрятный, как и продуктовый. Купила пять лампочек, жидкость для мытья посуды, щетки, пакеты для мусора, порошок, Comet.

В подъезде, как когда-то в детстве, перед своей дверью спал пьяный дядя Юра. Сколько себя помню, его жизнь всегда как бы делилась на небольшие периоды, а периоды на две части — трезвую и пьяную. Периодом мог быть день, неделя, месяц, год. Трезвый дядя Юра был замкнутым, отчасти желчным, нелюдимым человеком. В такое время все движения его были максимально собраны и скупы, а общение с окружающим миром ограничивалось определенным набором приветствий. Он всегда при ежедневных встречах со знакомыми коротко взглядывал своими серыми, почти стального цвета глазами, опускал их, кивал головой, что-то бубнил и шел дальше нервными, широкими шагами. Я выделяла его среди окружающих, подсознательно считая за своего, потому что мама с какими-то особенными интонациями, с которыми обращалась к своим школьным друзьям, называла его по-дружески иронично «Юрий», часто общалась с его женой, тетей Любой и, пока чаевничали, он покорно и вовсе невысокомерно возился со всякого рода техникой по соседству, иногда приправляя их беседу своими комментариями.

Когда дядя Юра начинал пить, казалось, что это навсегда, что он принял решение жить именно в этом состоянии, что вот теперь он решился на действительную настоящую жизнь. Эту часть дядя Юра был добродушен, общителен, внимателен, весел, смешлив, хотя сквозило порой в его смехе что-то отчаянное. Он беседовал за жизнь с мужиками на лавочках, помогал кому-нибудь с ремонтом машины, катал на велике с подростками во дворе, говорил «опа» и ерошил пятерней свои волосы, если чему-то удивлялся, курил на балконе, вечно что-то пытался приготовить, весело насвистывая какую-нибудь залихватскую мелодию, забирался на крышу и сидел там до ночи, а потом спускался, садился у дверей своей квартиры и что-нибудь подпевал себе под нос, пока не приходила тетя Люба с работы. Тетя Люба в эти часы, дни, недели словно потухала и задерживала дыхание, задерживала все, что могло дать понять ее мужу, что что-то происходит не так. Когда дядя Юра это замечал, он брал себя в руки и переставал пить.

Раньше дядю Юру пьяного я боялась, теперь мне было его жалко. Раньше ему было, наверное, лет тридцать пять. Молодой и, как сейчас понимаю, красивый мужчина. Двадцать лет назад он мне казался страшным и старым. Я боялась, когда он с какой-то знающей все на свете улыбкой трепал меня по голове и говорил: «Ну что, Мелочь, вырастим — будем всех с ума сводить?» Я испуганно зажмуривалась, втягивала голову в плечи и убегала. Смотрела на безопасном расстоянии. Он добродушно ухмылялся и подмигивал. Я с колотящимся сердцем стучала изо всей силы в дверь. Бабушка открывала. От нее безопасно и как-то торжественно исходил аромат только что приготовленной еды: то рассольника, то пирога с капустой, то пюре с биточками. И компота из сухофруктов. Я утыкалась ей в живот и обнимала крепко-крепко.

— Что ты, стрекоза? Что случилось?

— Баба, — доверительно шептала я, — я же не буду никого сводить с ума? Это ведь плохо.

Это было настолько жутко представить. Люди в смирительных рубашках с тоскливыми звериными лицами сидят, плачут, смотрят в окно — и в этом виновата я.

Пауза. И потом уже не верится в уверенный тон. Зачем тогда эта остановка? Хотя после обеда все бесследно вылетало из головы. До следующего раза.

— Конечно. Давай руки мыть и за стол.

…Дядя Юра поднял осоловевшие глаза. Узнал. Улыбка, от которой сжалось сердце. «А, Мелочь моя красивая…»

— Да ну, дядь Юр, самая обычная.

Теперь уже не страшно.

— Нееет, — мотает головой, смотрит и сонно улыбается. — Мы еще поговорим.

— Договорились.

Я уже открыла дверь.

— Эй, Мелочь…

Оглянулась.

— Кать, никогда таких красивых не видел и не встречал.

Все как в детстве, только не страшно, а больно, — не хочу.

— Ммм… — губы расползаются, улыбка просто распадается на части, лицо как плохо сшитая маска.

— Дурочка мелкая.

Какая мелкая, ну какая мелкая? Хочется обратно в девятнадцать. Хочется обратно в спасительные теплые бабушкины ладони, от которых вкусно пахло духовкой и тестом.
Заставляю себя спокойно закрыть дверь со своей стороны. Чего опять боюсь? Замираю у двери. Дядя Юра что-то напевает себе под нос.

На кухню. Ввинчиваю лампочку. Ох… Пиво, рыба. Кефир и бананы на вечер. Диск с попсовыми песенками в плеер, плеер на пояс. Ни одной умной мысли, ни одной берущей за сердце ноты. Все гладко и беззаботно. Как раз то, что нужно. Главное, не раздумывать и за уборку. Но сначала ввинчиваю лампочки в ванной, туалете, комнатах. При электрическом свете все не кажется таким уж страшным. Главное — не думать.

То, что вокруг, заставляет вспоминать о том, что было когда-то. Еще до тебя. И так горько. Это были мои детство и кусочек юности, теперь загаженные и варварски смешанные с безвкусными безликими вещами по принципу «лишь бы было». Лишь бы был журнальный столик. Лишь бы была кровать. Лишь бы была посуда в серванте. Лишь бы были стулья. Обои на стенах. Люстра. Бра. Плед на диване. Шторы на окнах. Картины и эстампы на стенах (могли бы и снять). Только бабушкина мебель грустными поникшими островками прогладывала среди моря этого дешевого хлама. Я как бы понимала, что это была их жизнь и обустраивать ее по своему личному усмотрению они имели полное право. Но все во мне возмущалось этому. Сначала тихо, успокаиваемое доводами, похожими на эти. Затем все громче, не желая ничего слушать и принимать во внимание. Это была бабушкина жизнь, ее вселенная, в которой жили все мы, в которой все мы черпали силы и были счастливы. Ее нужно было или оберегать, или соответствовать ей, или — раз уж не по силам — ничего не менять своими пакостливыми руками. Или уж полностью переустроить, а не делать так, чтобы потом сердце содрогнулось. Это была и моя жизнь тоже. Жизнь, полная запахов, звуков, смеха, книг из шкафа, пахнущего каштанами, пластинками (которые при мне никто никогда не слушал, потому что дядя Митя увез проигрыватель, а они все лежали на полках), тиканья часов, тусклого света сумерек, посадки морковки и редиски весной (расчерченные газеты, клестер, спицы и вперед — аккуратненько так, изящно выгибая ручки), шума тополей за окном… Теперь я понимаю, почему мама не настаивала на том, чтобы я приезжала к ним в гости. К ним я не очень-то и хотела. Я хотела хоть иногда окунаться в прошлое, оставляя за собой надежду, что хоть что-то в этом мире может оставаться безмятежно-неизменным. Потом. Потом…

Начинаю с кухни. Облупленный черный тазик в белую крапинку (еще бабушкин), в него — теплой воды и немного порошка. Сначала слегка протереть потолок, затем стены (главное, не смотреть на обои… совершенно жуткие фрукты с овощами), в углах снять паутину. Холодильник, стол, шкаф для посуды. В шкафу только заплесневелая пачка индийского чая, еще того, со слоном. В столе бабушкины тарелки, всего штук пять. Долго смотрю на бледно-зеленые розочки, на вытертый золотистый ободок по кромке. Только откуда ощущение, что их подменили, что это всего-навсего точная копия. Не думать. Тарелки в раковину. Сливочник, тоже бабушкин. Сколько себя помню, мы так ни разу не пили из него сливки, в том смысле, что не подливали их в кофе. Кофе считался «деликатесом». Его всегда было чуть-чуть на донышке какой-то жестяной банки с постоянно повторяющейся надписью невообразимо книжным шрифтом «Кофе». Его наливали в воскресенье утром, сначала тому, кто из нас с братом проснется раньше и будет иметь право завтракать у окна, затем с подшучиванием — опоздавшему к завтраку (ведь дожидались же). Или после приезда с дачи, когда все были чуть уставшими. И почему они сохранились? Ведь кроме этих тарелок, сливочника и потом обнаруженных на нижней полке дедушкиной кружки и кувшина, в котором всегда стояла питьевая вода на столе (а по праздникам — компот) ничего из посуды и нет. Может быть, они выжили благодаря складированию различного рода кухонного хлама — от стеклянных банок до электрических терок и миксеров, за которыми они и удержались на плаву, и их выплеснуло этим вечером ко мне на берег. Слезы. Песня похоже отчасти лиричная. Не думать. Переключить на очередную «Ну где же вы, девчонки…»Всю оставшуюся посуду туда же — в раковину. И практически неощутимый запах гвоздики из стола, тонкий и такой же терпкий, как в детстве. Словно нырнул с головой в прошлое, но не набрал достаточно воздуха и приходится, задыхаясь, выныривать на поверхность. Зажмуриться, вздохнуть и дальше продолжать уборку. Итак, стол. Вот как можно было умудриться забрызгать дверцы стола подсолнечным маслом при жарке? Приходится оттирать минут двадцать. Газовая плита тоже вся в масле, хотя внешне и чистая, только в пыли. Холодильника не было: бабушкин выбросили, а свой, новый, продали. Подоконник почему-то невообразимо грязный, весь в каких-то разводах, может быть, из-за оттаявшего снега. Посуду вымыла быстро, с удовольствием, поставила на стол сушиться. Еще полчаса чистила раковину. И пол, на который воды не жалела. Вспоминала, как бабушка его мыла, тщательно оттирая все бордюры и не оставляя в покое ни один уголок.

После ванной устала, пока тщательно ее отдраивала, стирая окаменевший слой ржавчины под краном. В раковину, казалось, впиталась пыль. Туалет, коридор — по той же схеме: потолок, стены, мелочи (хм, унитаз — мелочь?), все, что было второпях брошено, затолкано в углы, какие-то тряпки, резиновые перчатки, пожелтевшие губки, баночки с шампунями и другими всевозможными жидкостями личной гигиены отправлялись в мусорные пакеты. Завершающим аккордом — пол. Воду я меняла раз десять. Зато потом было приятно сесть на табурет в коридоре и с гордостью отметить произошедшие изменения. Ничего лишнего и чистота, и приятно щекочущий ноздри запах порошка. Только душно. Открываю форточку. Сажусь на подоконник. Руки слегка дрожат, ноги как будто наполовину онемели, но так хорошо сидеть, дышать морозом и не чувствовать в себе сил думать о чем-либо. Только в наушниках навязчиво поет какой-то очередной молодчик, наверняка, смазливой наружности. Пальцы дрожат, пока вытягиваю из кармана кофты сигареты. Лениво смотрю на дым, струящийся и резвящийся под сквозняком.

Сейчас бы зубы почистить и спать. Но для этого надо хотя бы немного привести спальню в порядок, хотя бы место для сна.

Нехотя сползаю с подоконника, натягиваю ботинки, набрасываю куртку, неловко беру пакеты в руки так, что приходится постоянно прижимать их к себе. Вспоминаю о дяде Юре. Медлю секунд десять. А все равно, не маленькая. Открываю двери. Его уже нет. Значит, тетя Люба пустила. Как она… Выдерживает? Не знаю, как точно сказать. Просто трудно понять.

На улице морозно и звезды, яркие, чистые, крупные. Снег звеняще скрипит. Мимо проходит румяный подросток с коньками наперевес. Шмыгает носом. Скользнул взглядом и прошел дальше. Мне показалось, что в тот единственный наш с тобой раз на катке мы видели именно его и смеялись, как он забавно обхаживал своих сверстниц, выделывая всевозможные фокусы. А та девочка, которая нравилась ему больше других — это было сразу же видно со стороны по тому, как он косился на нее, — даже не смотрела на него. «Катерина, придется плотно взяться за ваше воспитание. Это как же умудриться дожить до таких лет и впервые встать на коньки?» Голос. Прохладные губы и теплые пальцы на щеке. Ты смотришь, а потом словно начинаешь тайком что-то искать или надеяться найти. Зачем опять? Холодно, поэтому обратно быстрее, быстрее к тому тускло светящемуся окну, в котором никто не ждет, кроме усталости.
В спальне слегка провела по боку монитора. Покорно молчащий.. друг? Дожила же. Да собственно… Ладно. Кровать, как остов, растерянно стоит у стены и будто чувствует, что на ней я спать не буду ни при каких условиях. Подхожу к ней: «Прости, старушка, лучше б они тебя забрали с собой. Ничего личного». В шкафу нахожу старые одеяла, одну подушку и на нижней полке дядины рубашки и тетины пояски (сил, чтобы запихать это в мусорный пакет, уже нет). На средних полках старое постельное белье. То самое, с ее особенными заплатками и давно не встречающимися расцветками. Не выбросили, потому что торопились. И еще одна старая, но еще приличного вида махровая простыня. Не забрали, потому что занимала бы много места. Протираю пол у компьютера и расстилаю одно одеяло. Сверху простынь, наволочку на подушку, пододеяльник на одеяло. Странно, чуть длиннее, чем нужно. Лечь и уснуть. Нет, нужно еще принять душ, зубы почистить, натянуть на себя чистую футболку. Засыпаю практически на ходу. Гулко журчит вода, свет режет глаза. Вяло жую банан и оставляю половину на столе. Еле поднимая глаза на часы — двадцать минут третьего. Последняя мысль — спать, скорее спать. Как же мальчик?…

Утро темное, стирающее, размывающее все, чем бредила ночь. Холодно, сквозняк из-за неутепленных окон. Матерюсь и бегу в ванну, дрожа, чищу зубы. Всех сантехников в одно место — вода прохладная. На кухне в тусклом свете лампочки пока вскипает чайник — да что за…? — спешно закуриваю. Сколько себе обещала?! Вашу тетушку да ко всем чертям! Забыла, что ни кофе, ни чая не купила. Пью кипяток — заодно заметка к сегодняшним покупкам. Оставляю полчашки. Потом две груши, глотаю кефир так, что ком в горле. Мышцы рук и ног напряжены… Еще день на работе, еще вечер, еще к Ленке в субботу. НЕХОЧ…

Так, стоп. Допила теплую воду. В желудке непонятно что. Ладно, главное до работы добраться — там кофе и шоколадка в ящике завалялась (если Ленка не стянула). Так, теперь сполоснула чашку, на полотенце. Одеваться быстро! У подъезда набираю в легкие воздуха и медленно выдыхаю. Вроде бы помогло.

День муторный. Кажется, что голоса, взгляды, фразы, работа, движения пробиваются через молочно-серый туман. Даже Ленка стала смотреть как на бездомного щенка. Захотелось на нее закричать. Захотелось забиться в угол и никого не видеть, не слышать.

Позвонил брат.
— Ты это, на выходных чтоб пришла. Мама переживает. Сама как? Ну давай до скорого.

Мне подумалось. Только ведь подумалось. Ведь ни к чему. Что хорошо бы как-нибудь… Так нельзя. В подъезде покурить с дядей Юрой… Сегодня еще нужно закончить уборку. Сил никаких. Курю с охранниками, сбежав от Ленки.

— Директор-собака, в выходные сказал на работу выйти. Только собрался машину помыть.

— И не говори.

— К матери хотел детей свозить. Две недели уже не видел.

Смотрю на его пальцы, на то, как они уверенно и легко держат сигарету. Меня как будто нет. Я для них ожившая мебель, которая вот ни пришей к кобыле хвост, но стоит и слушает чего-то и мешает им в перекур расслабиться.

Я ухожу сегодня позже всех. Охранник, тот, что хотел везти детей к бабушке, Игорь Валерьевич, недоверчиво, хмуро смотрит. Улица. Колкие снежинки с порывистым ветром бьют в лицо. Хочется спать. Скорее домой под одеяло.
Кому я это говорю? Комп, зачем я это говорю?

Проспала на работу. Ленка по телефону: «Я сказала, что ты мне сказала, что ты заболела. Так что отдохни сегодня. Завтра я к тебе». Ничего не соображаю. «Спасибо, Лен». И дальше спать. Просыпаюсь в двенадцать. Элементарно хочется есть. Очень. Поэтому кладу три ложки кофе в чашку, заливаю кипятком и, морщась, выпиваю. Так три чашки, и плетусь в магазин. Пельмени, молоко, блинчики, чай, лимон, шоколад, пиво, чипсы, сырная косичка, оливки, сушеные кальмары. Сначала блинчики с чаем. Потом опять спать. Два часа. Потом кофе с шоколадом.
Потом уже сумерки. Включаю электрический свет и продолжаю уборку. Сначала веником убираю паутину с потолка и по углам. Затем стены. Затем снимаю все покрывала. Собираю в один большой узел и бросаю в ванну. Тщательно вымываю всю мебель. Полы с порошком на два раза. Открываю форточки. Холодно. На завтра обещали до -29. Эх… Мне бы сейчас обогреватель и пылесос. Выкуриваю две сигареты. Закрываю форточки. Пельмени. Молоко. Еле чищу зубы. Где-то ложусь, кажется, снова у компа.

В одиннадцать утра настырный звонок в дверь.

— С ума сбрендила? Так пугать. Блин, лечу на всех парах, как дура! Какого ты сотовый отключила?!
У меня нет сил оправдываться, да и никакого желания собственно.

Ленка с пакетами шумно пролетает на кухню, попутно заглядывая туда, куда есть возможность заглянуть.

— Вот эта мебель милая такая.

— Это бабушкина.

— В принципе, жить можно. Крыша над головой есть и замечательно. Давай уже есть чего-нибудь, а то я переволновалась.

— Хочешь, вари пельмени. Хочешь пива со всем, что на столе и под окном. А я в душ. Четыре дня голову не мыла. Не могу уже.

— Иди-иди в свой душ, а потом мы с тобой серьезно поговорим по поводу твоего и поведения, и настроения.
Какая тоска… «И если в дверь мою ты постучишь…» Всплывет же иногда ни к месту. Грустно. Кажется, что когда-то столько стихов знала, сейчас только эта строчка и вертится в голове. Назойливо, сквозь шум душа, сквозь звуки радио (Ленка у себя на сотовом включила, значится). Как утешение, в которое не веришь, не хочешь за него прятаться, а оно почему-то лезет в голову. Может быть, потому то нам всегда хочется увидеть себя со стороны сильными и красивыми. И уверенными в себе. И успешными. И независимыми. И помудревшими. И счастливыми. И если, если, если… в дверь… мою ты постучишь… постучи… постучи… постучи… смысл стирается до набора звуков. Если даже кто-то придет и возьмет за руку: эй, пойдем погуляем, поедим мороженого, поиграем в снежки, поваляемся в сугробах, сходим к елке… она еще стоит, наверное… Если кто-то возьмет за руку, натянет шапку на нос, укутает шарфом… Безразлично. Я ведь когда-то об этом мечтала. Это не сбылось. Странно ведь: я думаю о том, что не сбылось, и думаю, что, если б это сбылось, мне было бы все равно. Если в дверь… постучишь… ты не знаешь, где я теперь живу. Да и не нужно тебе это. «Пусть ты не случился… я не жалею… я привыкаю»… привыкаю, привыкаю, привыкаю. Отвыкаю от пустой надежды. Отчасти привычка.

Солнце заливает кухню. Ленка под форточкой сосредоточенно курит, прижав локоть правой руки к бедру. Я только замечаю, что у нее тоже тоскливые глаза. Она вся какая-то трогательно-красивая и серьезная в этот момент: и тонкие русые волосы, и серо-зеленые глаза, и нос с горбинкой, и чуть сжатые губы, и тонкие пальцы с истлевающей сигаретой.
Мы смотрим прямо друг на друга. Как я могла не видеть? Не понимать? Думать только о себе? Такая пустота в глазах.

— Видишь, не одной тебе паршиво… — ухмыльнулась как-то неловко, как неуверенный подросток. И я тоже.

— Ну что, бухаем? — быстро щелкнула сигаретой в форточку.

Разлили пиво по кружкам. Пили молча и только хрустели чипсами, скрипели кальмарами и скользили оливками по губам.

— Давай тупости говорить?

Ленка ухмыльнулась: «Давай».

— Короче, в детстве я мечтала поехать с друзьями в горы, забраться в какую-нибудь левую пещеру от дождя и там случайно за валунами найти сундук с сокровищами и двумя офигенными старинными красивыми платьями. Сокровищ бы как раз должно было хватить на то, чтобы экономику страны привести в порядок, а в платьях мы с лучшей подружкой должны были на зависть всем разгуливать. Или дома по праздниками надевать, потому как в автобус бы в них залазить тяжело было.

— Ничего ты… А я… — Ленка затянулась и прищурилась. — Мечтала сделать какое-нибудь научное открытие и пыталась всяко скрестить одуванчик с ромашкой. Я думала, мне какую-нибудь медаль дадут за селекционирование. Это надо было видеть. Брала такая одуванчик и над ромашкой трясла, и наоборот. Слушай, как вспомню.

— О, а я пыталась муравьев дрессировать. Точнее домашними сделать. Замучила штук пять бедных, пока не надоело. Представь, таскала по одному с собой в кармашке. Потом мне одна девочка сказала: хватит уже над ними издеваться. Мне так обидно стало. Я к маме, чтоб она мне сказала, что я права. Но мама подтвердила, что я живодер тот еще.

— А когда я первый раз стирала сама и полоскала вручную, то думала: все, теперь можно прачечную открывать.

— А мы когда с подружкой из двора голубя со сломанной лапкой притащили, о ветеринарной клинике подумывали. А еще журнал с девчонками издавали «НПП»… Вышел первый и единственный выпуск в одном, никем, кроме нас, не востребованном экземпляре, мною написанный от руки… Что творили?

— А НПП — это что хоть?

— «На помощь природе». Прикинь. Дух Гринписа уже тогда витал.

Смеемся.

— Что там было-то?

— Вроде как бедственное нынешнее положение природы описано в начале. Ох, жаль, нельзя в руках сейчас подержать… И какие-то кривенькие описания, как смастерить искусственную ромашку, чтоб не рвать ее в поле, и как из картона выстричь елочку, чтоб не вырубать ее в лесу. Ну и стихи. И иллюстрации. Почему-то мне в голову засела мордочка плачущего зайца, но точно не могу сказать, был он в моем журнале или нет.

— Нда уж… Хорошо без них было… Вообще, знаешь, сижу вот и думаю: а вот для чего они нужны?

— Не принимается. Уже не тупость, а философия пошла.

— У меня ступор. У Димки кто-то есть. Как тупо все. И ведь мы с ним спим до сих пор. Он — жалеет, я — знаю… И все равно…

Смотрим в окно. Какие тут слова?

— Есть хочешь? — мир еще цел?

— Нет, — да, но я пока постою в сторонке, позатягиваюсь.

……………………………………………………………………………………….

Я отвыкаю от тебя. Все остальные привычки к жизни таковы, что должны быть озвучены, тогда не так страшно. Но иногда хочется погрузиться в страх с головой. А я бросаю в этот омут камушки, и плеск кажется противоестественным.

— И что ты будешь делать дальше?

— А?

Пожатие плеч.

— А ты?

Пожатие плеч.

— Хороши две дуры.

Что больней: когда тебя не любили и были с тобой или когда тебя любили, разлюбили и живут с тобой?

— Знаешь, что самое паршивое? Я его чувствую, понимаю. Он — родной. (Насколько это слова, смысл которых со временем изменится? Насколько будешь удивляться сам себе, тому, что искренне верил в то, что говорил? Насколько то, что сейчас, будет важным потом?) И как нам об этом говорить? Какие слова подбирать? Уйти я, кажется, не в состоянии.

— У меня с этим проще: он сказал. Видимо, настолько устал терпеть не того человека рядом. И все. А для меня он тоже…

— Мама сказала: мол, сходи на консультацию к психологу семейному. А что он скажет? Какой-то замкнутый круг от всепонимайства своего… Я тебе решила выговориться, потому что отчасти ситуации похожи. Просто у тебя свежак, и ты еще толком не научилась прятаться.

— В каком смысле?

— В том, что это у тебя в первый раз? Вот видишь. Не научилась еще. А я, видишь ли, хочу. Мы с тобой в этом только разные. А так все тетки между собой похожи. И я учусь. Ты ведь не догадывалась?

— Это потому, что эгоистка. Только своими проблемами занята была.

— Однако ж… Но у тебя еще и глаз не наметан, да и чистоплюйка ты. Не любишь без разрешения к кому-то лезть. Тебя, в общем-то, как на ладони видно, хотя ты вроде как думаешь, кому какое дело. Никакого. Но как тема для будничного мытья косточек, лишь бы не друг друга, лишь бы было, чем язык занять и в чем свою житейскую мудрость проявить, ты вполне подходишь. Каждый иногда выводится в круг и рассматривается со всех сторон, как только за ним замечена какая-нибудь «вкусненькая» слабость. Что-то вроде посвящения.

— Все равно как-то. Хотя и паршиво, конечно. Неприятно и как-то…

— Понимаю… Я сегодня покурю, пива попью, а потом буду норку искать.

Я вдруг физически почувствовала, как квартира вместе со всем, что было милым и дорогим мне, очень внимательно посмотрела на Ленку и словно приобняла ее за плечи. В форточку залетали снежинки и тусклый свет неба. Практически ничего из того мира не осталось, все дышало моим воображением. Но, ожившее, погладило нам щеки, осело на пальцах теплом сигарет…

Кажется, после этого мы еще о чем-то говорили, пили пиво и ели. Кажется. Потому что реальным был именно этот миг тишины, когда пространство почти исчезнувшего мира посмотрело нам в глаза, когда мы сидели с пустыми и очищенными взглядами.

……………………………………………………………………………………….

В воскресенье я съездила домой. Потрогала корешки книг на своих полках, убрала все сувениры в ящик стола. Семейные новости, семейный обед. Мама, папа, брат. Я иногда чувствую себя пришельцем, которого от тепла, уюта и покоя тянет куда-то в холод ночного неба, лунных кратеров и колодцев.

Я наконец-то до конца навела порядок в квартире, выбросила все лишнее. Ходила на работу. С Ленкой также пили кофе в обед, курили при первой возможности, обсуждали, какой директор душка, а зам — мерзкий типец, сходили как-то в магазин за дурацкими пижамами. Все говорили, что надо меняться и тогда все изменится вокруг. Ленка усмехалась.
По вечерам я приходила домой. Книг не читала (только если на работе с монитора). Телевизор не смотрела. Никто б не поверил. Я ходила по квартире и внимательно смотрела, искала то, что осталось из бабушкиных и дедушкиных вещей, и весь вечер просиживала над любой находкой.

Если это был запах, я просто брала одеяло, расстилала рядом и так рядом с этим и засыпала. Смотрела в потолок и что-нибудь вспоминала из детства. Или переворачивалась на живот, утыкалась носом в изгиб локтя и просто молчала. Иногда звонил телефон. Иногда. И разговоры были намного короче, чем вечера. Вечера — эта та роскошь, которую мне было не жалко тратить. Я знала, что в запасе их достаточно.

Если это была вещь, для нее я тоже не жалела времени. Брала на руки, вглядывалась в каждую деталь, пыталась вспомнить все-все, что было с нею связанно. Это был милый, обжитой мир, когда-то ушедший, к которому теперь была возможность вернуться. Конструктор из пожелтевших пластмассовых кирпичиков с синими окошечками и заборчиками, потрепанная карта с «нахальным» валетом пик, голубая картонная коробка с дедушкиным паяльником и надписью «Седьмое небо», потемневшая жестяная банка с юбилейными монетами, бабушкины салфетки и наволочки с вышивкой, маленькая синяя игрушка Петрушка… А как раньше здесь пахло геранью… А по весне в детской открывалась первая рама, устанавливались ящички с рассадой и солнечно пахло листьями помидоров. По той беленой стене, светящейся от косых лучей, тянулись из горшочка пряди аленького цветочка. В этом пустом керамическом горшке иногда цвел горделивый амариллис, а я только недавно узнала, что он так называется…

Все вещи были где-то. В столах, в серванте, на антресолях, под окном. Шкаф с зеркалом долго манил меня своими боками из клена. Наконец, я подошла к нему, притронулась рукой к двери. Шкаф выжидал. Мы оба затаили дыхание. Двери легко подались. Поначалу я просто растерялась. Все смешалось в голове. Это был запах детства. Чистый, без примесей. Как тогда в кухонном столе. Его было так много, что мне пришлось сделать шаг назад. И только потом я увидела зеркало. Немного помутневшее и пыльное. Я совсем про него забыла. Я ведь практически никогда не смотрелась в него. Потому что шкаф был запретным местом. В нем не было наших с братом вещей, поэтому залазить туда нам было строжайше запрещено. Лишь иногда дверь приоткрывалась для извлечения бабушкиного платья, дедушкиных пиджака, рубашки или кальсон, и тогда зеркало игриво нам подмигивало. А вот там, в углу стояла темно-зеленая кожаная дорожная сумка. Теперь шкаф был пуст. И в нем стоял гул прошлого. В него смотрела я. И не могла вспомнить себя тогда, а только часть комнаты, отражающуюся иногда в зеркале. Я прижалась к зеркалу лбом, погладила деревянные кромки, постояла минуты три, потом отступила на шаг и осторожно закрыла двери, боясь расплескать свои воспоминания.

Я нашла почти все. Иногда что-то еще выплывало ко мне. Не судорожно, не впопыхах, а спокойно и неторопливо. Трещинки в ванной, нарисованный синим карандашом под сиденьем стула цветок, дедушкино домино… Все это теперь было моей тайной, моей силой, моей вернувшейся памятью.

Теперь я старалась прийти домой до наступления сумерек и вот в этом рассеянном свете усаживалась с коленями в кресло, подтягивала их к подбородку, обхватывала руками и просто ждала, когда в комнате совсем стемнеет. Время текло сквозь меня, обволакивало глаза и губы, скользило по рукам и ступням, и мне совсем не хотелось течь вслед за ним.

……………………………………………………………………………………….

Так прошла зима. Март. Весна пришла вовремя, но была какой-то стылой и неприкаянной. Она совсем не ощущалась ни в воздухе, ни, как раньше, на ладонях.

Первого апреля дядя Юра решил сделать мне подарок.

Звонок в дверь. Он трезвый, выбритый, в старых, но чистых джинсах, в темно-синем свитере.

— Добрый вечер, Катя. Можно мне зайти?

Очень смущенный. Руки нерешительно мнут какой-то пакет.

— Здравствуйте, дядь Юр. Что-то случилось?

— Да вот одно дело есть. Не помешаю?

— Нет, конечно. Я только с ужином закончу. Будете со мной?

— Если обещаешь потом со мной посмолить, — узнаю ухмылку и лукавое выражение глаз. Может быть не так все и серьезно? — А то я гляжу, Мелочь, куришь ты у меня… что, конечно, я не приветствую, но и запрещать не собираюсь.

— Значит, договорились.

Хотя было мне как-то неспокойно на душе. Зачем этому человеку сейчас вторгаться в мое пространство?

Сигареты были выкурены. Дядя Юра положил пакет на подоконник. Стоял и смотрел в окно.

— Кать, такое дело. Вроде как знаем друг друга сто лет в обед, а вроде как чужие люди. Да ты не переживай, я не с соседскими жалобными разговорами. Только всегда ты для меня была особенной. Ты маленькая была такая пацанка, все время с мальчишками играла, дралась с ними. Или помнишь, как с братом по весне вы вечно из спичек корабли придумывали и по ручьям через весь двор на перегонки пускали? И у тебя вечно подол юбки мокрый был и куртка забрызганная. Или на балконе даже зимой постоянно толклись и вечно о чем-то шушукались, а потом на весь двор ругались. Много чего было.

Куда спрятать взгляд? Вся рука и кромка стола рядом с нею рассмотрены вдоль и поперек. Чтобы посмотреть на дядю… Юру… нужно прилагать усилия.

— И я понимаю, что для меня была самой красивой и родной та девочка, которая для кого-то просто встречный человек. Кать, ты не бойся, но ты для меня такой и осталась. Это не значит, что я Любу не люблю. Очень люблю, по-настоящему. Ты — какое-то такое дело. Я ведь почти про тебя забыл, когда эти сюда переехали. Вдруг опять ты. Вся потерянная. Ладно я. Ты же… Я тогда тебя увидел и вспомнил. Бантики эти твои смешные с колокольчиками, жидкие косички. И как будто ничего в тебе не изменилось. Внешне — да, может быть. Щеки вот не такие пухлые, глаза не такие блестящие и острые. Уставшие постоянно. Катюш, Мелочь, — он неловко откашлялся (почему так бьется сердце?), — я тебе желаю счастья. Мы с Любой собрались к матери моей уезжать в Волгоград. Завтра поезд. А это, значит, я тебе принес. Ничего говорить не буду, сама все посмотришь. Только, пожалуйста, не сегодня, а завтра.

— Как завтра?

Откуда вдруг эта тоска?

— Навсегда?

— Думаю, что да.

Я не ожидала, что начну плакать.

— Что ты, Мелочь? Не плачь, слышишь?

Пальцы стерли слезы со щек, погладили виски. Вслед за пальцами губы. Я заплакала еще сильнее. Губы на лбу, на висках, на веках, в уголках глаз, на губах. Всего мгновение.

— Ну вот… спасибо тебе, Катюш…

— Это вам… это… тебе…

Мы прижались друг к другу и долго-долго стояли так. Я только почувствовала, как его руки успокаивающе провели несколько раз по моей спине, как он отстранился, и стало странно одиноко, потом теплые губы на щеке, потом хлопнула дверь.

Без единой мысли взяла пакет. В нем что-то завернутое в газету.
Я боялась его выпускать из рук. С ним забралась в кресло, с ним говорила по телефону, с ним в обнимку легла спать. То же было на следующий день. По дороге домой на секунду задержалась у дяди… его квартиры.
Впервые я не видела вещей вокруг. Впервые за долгое время мир сосредоточился в единой точке, смутно белеющей на моих коленях в сумерках. Впервые я включила радио. И слушала все подряд. И какие-то рецепты пирогов, и рассказы о культовых рок-звездах прошлых лет, и наши местные новости, и концерт по заявкам.

……………………………………………………………………………………….

Семь утра. Достаю из пакета сверток. Мой заяц с задумчивой мордочкой и мягкими серо-голубыми ушками. Рядом с зайцем фотоальбом. Старый, бабушкин. Я знаю, что тетка с дядей забрали все фотографии, мама рассказывала. Мол, это их история, и прочее. Я думала, в нем эти фотографии и окажутся, радостно открыла… На всех фотографиях была я с трех до девятнадцати лет. Я помнила себя совсем другой. А тут была словно бы и не я вовсе. Но в то же время моя жизнь, которую я ни разу не видела, но которой жила. Какие-то неуловимые движения, выражения глаз, которые я не запомнила. А они были. Были всегда, были во мне. Но я этого не знала о себе, я это каким-то образом упустила, а дядя Юра, он, увидел, сохранил и уберег. И еще… Я здесь, незнакомая, была любимой, какой бы ни была. Что значило, была нужной, была важной, была чьей-то неожиданной радостью, была всегда кем-то новым и прекрасным. Фотографии любительские, но в каждой, во всем их взгляде чувствовалась эта глубокая привязанность. Некоторые были нечеткими, смазанными, на многих я стояла вполоборота или спиной, или еле умещалась в самом углу. Всего несколько снимков, на которых я смотрела прямо в объектив. Когда? Как? По ракурсу догадаться было можно. Но почему я ни разу не заметила? Никто не заметил?

У меня дрожали руки. Казалось, что я онемела. Казалось, что все перевернулось, и казалось, что я знала, что так будет. Казалось, что до этого я плыла-плыла, только очутилась на берегу, как почва снова ушла из-под ног. Я возвращалась к альбому весь день и не могла к нему привыкнуть. Вечером поняла, что уже просто-напросто устала и легла спать. Закрыла глаза, передо мной стоял черно-белый мир его фотографий.

……………………………………………………………………………………….

Апрель был очень сырым и солнечным. Постоянно капало с крыш, серебристо-слепящими лентами переливались по улицам ручьи, солнце плескалось в лужах. Один дождливый пасмурный день, а потом на неделю солнечная феерия.
В парке героев войны мамы следили за тем, чтобы малыши не забрызгали своих курточек и залезли как можно в меньшую грязь. Алина (пушистые реснички, носик пуговкой, сосредоточенный взгляд и сопение) загребала мокрый песок в ведерко, я лепила пирожные, которые она тут же совком размазывала. Вика, чуть уставшая, сидела рядом на лавочке. Луч солнца из соседней лужи время от времени пытался попасть мне в глаз. Я щурилась, и Алинка потешно смеялась.

Вдруг на нас кто-то налетел, начал судорожно обнимать и целовать.

— Лена, смесно! Лена…

— Лен, ты чего? С ума сошла?

Ленка уже летела к Вике, стянула ее с лавочки и звонко расцеловала в обе щеки.

— Лена?! — с Викой в голос.

— Вика, Катя…

— Лена, правда?

— Ну, конечно!

Теперь мы уже с Викой крепко обнимали и целовали ее. Я посмотрела Ленке в глаза.

— Кто еще?

— Только вы пока. Девчонки, я люблю вас так…

Идиотка. Зачем я это сделала?

Ленка посерьезнела.

— Ладно, мне пора. До скорого! — снова рассмеялась, снова всех нас расцеловала и побежала. В машине ее ждал Димка.

— Ой, здорово как… — Вика оправила плащ и юбку, слегка тронула рукой волосы и начала собирать формочки в пакет.

— Катя, еще, Катя… — Алина ходила вокруг моих ног и дергала за край куртки.

Я посмотрела ей в глаза, улыбнулась и подняла на руки.

— Катя, еще хочу лыбок…

— Алин, давай завтра. А сегодня пойдем купим яблок маме и тебе? Договорились?

— Ты будешь завтла?

— Куда же я денусь?

— Договолились. Лаз я буду, значит, ты будешь.

— Уже договорились обо всем за моей спиной? — Вика в притворном возмущении взмахнула пакетом.

— Мама, есть ты и есть Катя. Чего выдумываешь?

Сегодня на берегу светило солнце, ждал ароматный чай на столе. Берег стал вполне обжитым местом, на адрес которого приходили открытки: «Мелочь, у нас здесь сегодня такой дождь противный», «Между прочим, курить вредно, так что завязывай с этим», «Катька, берись за ум и учись готовить»…

Он стучал в дверь, я слышала, но мне не нужно было ничего говорить. Все и так было понятно. Ты? Нет. Я набрала номер.

— Да?

— Привет. Как жизнь?

— Да так нормально все. У тебя?

— Тоже.

Этих слов может и не быть. Не может не быть того, что есть. И ничего странного в этом нет. Теперь нажать в меню на «Сохранить».