Часть I

1

Новое время пошло 31 января. Очень хорошо. Очень комфортно. Его скромное начало — пятнадцать-пятнадцать с копейками. На том и порешим. В календарных списках конкурс — по меньшей мере, сто человек на место, однако вчера первым безоговорочно был Антоний Великий — Великий, Великий по чину того благородного времени, когда эпитеты и все прочие слова соответствовали сами себе. Со временем всё утеряло смысл, став сначала новым, потом и вовсе новейшим. Безнадёжным. Решение существует только одно — пойти в другом направлении. Если двигаться с обратной скоростью, все дороги потянутся внутрь, так что — пробило пятнадцать-пятнадцать с копейками, почти весь вышел январь, и вот на дворе снова похолодало, у парадного подъезда красиво играет первыми золотыми буквами чистая правда, а впереди-позади, за настоящими горами и настоящими долами, брезжит благородная пора слов, абсолютно равных самим себе. И эта пора, буде она наступит, продлится бесконечно.

2

Сёма, восстанавливающийся после ангины, просит покушать. Иду на кухню.

3

Повести предстоит разобраться с судьбой отдельно взятой совокупности человеческих душ, на художественное оформление которой ушло тридцать два зуба неровной моей русской жизни. Два (оба верхние коренные) вырваны ещё в Кургане, один сейчас пытаются спасти в Москве, но в сумме (имеется в виду настоящая, гамбургская сумма) их всё же тридцать два. Верному товарищу моему третьего дня вынули один зуб. Но не поэтому ему теперь тридцать один. Просто он изначально младше меня на год — если можно так выразиться, доповествовательно моложе. Боюсь, как бы мне вообще не оказаться самым старым в собирающейся засуществовать компании. Хотя — в любую минуту может прийти в гости кто-нибудь в годах, убелённый сединами, слабый, добрый, тихий, мудрый и прекрасный. И смешать карты среднего возраста. Стоит проявить негатив ночного дома напротив, как получится громадная веснушчатая щека. Между ней и геометрически усиленным ромашками старинным тюлем парит статичное стеклянное рядно, для которого всё едино — мы, нижняя лампа, край верхней полки с лампадой и иконами, книжные корешки, синяя кофейная чашка — всё едино, кроме тепла внутри да холода снаружи. В прочной каменной стене, плотно притороченной к рядну, спит полувлажная точка росы; нам до неё не добраться даже при полном напряжении фантазии, но если первоочередной целью имеем мы границу между новым и новейшим, то просто обязаны сосредоточиться на точке. Что такое улыбчивая кровь? Порх! — точка прошла сквозь призму и разбежалась по заснеженной тьме полноводным веснушчатым спектром. Не поспел ответ. Одинаковые люди вернулись в свои разнообразные дома гораздо единодушнее, чем лакомый кусок неравномерно лёгкого воздуха — в готовую зазвучать грудную полость. Порх. Сейчас мы всё увидим собственными глазами.

4

Скомкав необъятный письменный стол, товарищ писатель бросил его в мусорную корзину — а корзины-то и не было никакой. «Для начала, может, и недурно, — если брать вообще, ну, вообще, слово как таковое, — но мы находимся не в наброске Пикассо, а в архитектурном чертеже, который должен говорить правду, только правду, ничего кроме», проговорили брошенные ощепки, медленно плывя в угол. «Будь осторожен. Не пиши дурного». Нужно стараться говорить как можно понятнее. Вас понял. Разрешите идти.

5

Душновато от батареи, но на ночь глядя никуда идти нельзя. Человек проводит на ночной улице лучшие годы своей жизни. Точку росы в контексте этого факта я понимаю как слезинку любящей женщины, прижавшейся лбом к оконному стеклу: где ты ходишь, милый, родной мой человек, зачем ты опять так со мной поступил? Зачем ты любишь несчастье? Я ведь с тобой навсегда! И бредущий лабиринтом пропастей и бездн останавливается на полпути. И слова его дрожат на страшном ветру. «Мы безводные источники и мглы, гонимые бурею. Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей». Слёзы каплют на зимнее окно и становятся скорбным узорочьем. Потом дрожат в глазах изменчивыми дождинками. Высыхают на ресницах до едкого пара. Вновь конденсируются и перекипают, становясь кроваво-солнечной плазмой, сожигающей источники боли. А после этого — никто почти не знает, что случается после этого, ведь прошедшие огонь и воду слёзы навсегда пропадают из поля человеческого зрения. Простая четверица состояний вещества кончается на самом интересном месте, потому что все счастливые пути растут именно отсюда, из этой невидимости. На твоих глазах великолепными коврами лежит успокоительная солевая равнина. Я люблю тебя. Прости, я больше не буду. Это правда. Вот что такое точка росы: последнее состояние вещества, любящая и ждущая стенка плача, которая спасает мир от неминуемой гибели. В детском православном спектакле по «Сказке о рыбаке и рыбке» конец — счастливый: старуха приносит покаяние и получает прощение. Да, бывают и такие чудеса: после без малого двухсот лет тёмного адского корыта старухино сердце взрывается слезами. И тёмные ледяные ворота лопаются мыльным пузырём. И дети ликуют вослед каждой чистой капле, точно небесные ангелы. Сейчас открою форточку и услышу ликование.

6

Морозный воздух, частицы смеха. Это не страшно и не неправильно — признание в самом главном. «Невозможно дышать без воздуха»: я что-то не то сказал? «Жизнь без кислородной подушки Андрея Тарковского немыслима»: где здесь страшное или неправильное? «Добровольный отказ от молитвы есть духовная анорексия, за которой наступает соответствующая смерть»: так или нет? Ни слова не пошло вразрез с основными принципами человеческой механики. Какой хороший голос у любви. Он порхает над московской полуночью мелкой многоцветной сепфорой и говорит, говорит, говорит. Когда он говорит, мы как будто сидим все вместе в маленькой уютной комнате. Все без разбора. И смотрим телевизор, а на экране — люди. Это наша любимая передача.

7

Игорь Стома окрестился в начале года, но Сван всё откладывает. Кроме того, Лена Симакова сказала, что станет креститься, только когда я приеду. А у меня нет возможности выбраться раньше весны. А ещё Миша Ходаревский носит крест в кармане — и мне недосуг купить ему шнурок. Прости меня, честный отче.

8

Над хоженым полем пролетели птицы, пролетели птицы, уронили перья: воробей перо, а и голубь перо, а и сокол перо, а и ворон перо.

9

Сколько времени может продлиться счастье? Чем дальше в лес, тем больше напоминает слово «вечно» ответ на этот правильный вопрос. Слово «вечно», по-январски равнобедренно поросшее сухими розовыми песчинками: узор на холодном русском окне, от которого вечерние веки затворяются солоно хлебавши. Вчера днём добровольный стоп-кадр увековечил желанное чудо. Назвать его одним словом не представляется возможным, полное имя чуда таково: ранний вечер, Донской монастырь, воскресная школа, я режу ножницами ватман, на котором через пятнадцать минут православные лилипуты напишут натюрморты акварелью, за стеной детские пищали хвалят Имя Господне под негромкое пианино, и один из голосов — голос сына. Это может быть вечностью: зима в монастыре, негромкое пианино, режу бумагу для детей, которые молятся за стеной. О большем и мечтать нечего. Стоп. Жизнь прекрасна.

10

Напейтесь, слова, вдоволь напейтесь военного тумана. В Донском бессловесная и белоснежная бронетехника стоит меж огромных икон, распятий, ровных снежных сугробов, плотно обложивших наше скромное время. Это заграждение является одним из поворотных пунктов рассказа. Иконный лес собирает средства для семей, пострадавших от безбожия. Эта беда не обошла стороной практически никого. Потусторонний стон не даст заснуть сонной лощине. Не вставать с колен, живые; не вставать; стоять насмерть. Огромная светлая тень, изумрудные проблески, в корабельной роще густой запах канифоли и красок, простоявших на мироточивых молитвенных сквозняках не одну сотню лет. Роща смолится, потоки растворяются в небытии. Не вставать с колен. Мы не столько в лесу, сколько на поле боя — если кто-то этого ещё не понял. Поддержите улыбку рубином. Чтобы подержать улыбку рубином, используйте тонкую беличью кисть. Что ещё могло бы быть вечностью? Ну, например, вот что: я маленький подросток, мой дедушка пересказывает сюжет книги «Ташкент — город хлебный» про мальчика Мишу Додонова, который в трудное время поехал зарабатывать мешок муки. Рассказывает кратко, но проникновенно, понимая, что такое быть маленьким и ехать за мукой по большой стране, охваченной голодом и безбожием. С таким большим мешком доброты первого сорта я прошагаю и миллион средних азий, и больше. Спасибо за любовь, дедушка родной. Хорошо мне с ней жить. Время пройдёт незаметно. До свидания.

11

Сёма и Олина мама смотрят мультфильм про летучий корабль. Мультфильм кончился. Сёма собирается ложиться спать.

12

Огромны глазищи у страха известных пород. От малодушных дни и ночи разбегаются с недюжинной скоростью, потому что малодушные в грош не ставят обязательность принятых векторов времени. В случае надобности время малодушных останавливается, мягко распахнув меха гармоники, и поворачивает внутрь — идёт уже однажды пройденной дорогой, молодея и простея с каждым тактом. Прекрасна музыка, кипящая в малиновых складках улыбчивой крови. Я снова увидел сепфору, она опять пролетела мимо моих глаз. У неё всё как у людей от клюва до хвоста и небольшие перья на руках-крылах. Смотрю и радуюсь: специальная птичка-сепфора, сделанная из чистой правды на совесть, расписная, стремительная и пахнущая дымом, как дымковская игрушка. И вся она была порыв и горение, вся она была некий пьянящий напиток, сотканный из огня бушующего. Но внешне это была маленькая птичка.

13

Неужели не очевидно? Миллионы счастливых легли в землю, чтобы мы смогли об этом написать — написать не номер военного билета и не цвет волос, а голое счастье лечь в землю за другого. Юбилейные дни не оставляют душу в покое. Несколько лет назад мы шли Сокольниками 9 Мая и встретили ветерана. Поздравили его, он вздрогнул от неожиданности, подтянулся и благородно поблагодарил. Спустя мгновение ветеран исчез навсегда, а Оля заплакала так, как никогда раньше. Потому что у меня в глубине сердца тоже вдруг вытянулся во весь рост огромный штык-нож. Это было удивительно. Одна душа, одно тело. Честно говоря, тот факт, что мы с Олей не прошли фронтовыми дорогами Великой отечественной — чистая случайность. Мне кажется, мы просто созданы для того, чтобы поработать на такой войне солдатом и санитаркой. Unknown Soldier meets Sister of Mercy. Вот кто мы теперь по профессии, раз живём вместе. Перед лицом грядущего 9 Мая все равны: солдат теряет способность рассуждать, становится универсальным боепатроном, как поэт Тютчев, а санитарка выносит раненых со скоростью света и тоже не плачет. Приглушённые детские крики с вечерней горки, окошки в раннюю ночь, пышная середина февраля, дробь времени уходящего, всё поёт об одном и том же: надо успеть упасть на амбразуру и остановить кровотечение. Во мне зреет добрая отметка, у которой я одного прошу — красного билета в счастье. Какой бы ни была эта отметка. Я в неё верю.

14

Закрома греха полны. Зачем это нужно? Зря пропадает жизнь! Значит, расстаёмся с врагом врагами. Значит, вострим лыжи и точим слёзы на восток сердца. Зенит подхватил нас, когда мы были у самого дна. Значит, получилось? Забегаем вперёд; конечно; ведь хочется, чтоб получилось.

15

22:22. Через полтора часа с небольшим наступит Сретенье. С утра к восьми поедем в церковь Ризоположения. Когда душа покрывается мёртвой шкурой безразличия, нужно понуждать себя к милостыне. Изо всех сил. Потому что от милостыни зажжётся желание поститься. Голодные дни подарят молитву и бодрость. Молитва отправит по стёжке покаянного ручья в храм — к священнической епитрахили. А исповедь есть золотые ворота в Причастие. Вот почему я советую давать милостыню. Это первая ступень пути к Святым Таинам. 22:28. Через полтора с небольшим. В метро на каждом шагу скорая помощь — то бабушка, то инвалид, то дитё малое. Платишь им и получаешь путёвку в жизнь. 22:30. Через полтора часа.

16

Говорят: в церкви серебряная посуда, поэтому святая вода не портится. Говорят потому, что сказать больше нечего. Потому что говорящие, наверное, не утрудились побывать на чине освящения воды. Рассказываю специально для таких — короткий сюжет на основе собственного опыта. В огромную ёмкость наливается вода из эмалированных вёдер. Приходит священник. Читает небольшую молитву. Окунает нижний конец серебряного креста в воду, секунды крестит им воду раз, потом второй и третий. Всё. Вода наливается в пластиковую бутылку и остаётся свежей год, даже больше. Если говорящие не знают этого, то простительно. Если же знают и продолжают попытки «разоблачений» — я отказываюсь понимать таких людей. Ещё говорят: все ваши молитвенные помощи — самообман и самовнушение. На это отвечаю, что осенью мы вернули человека коллективной заочной молитвой. Человек в это время находился в коме и лежал в больнице. Если говорящие не знают этого, то простительно. Если знают и продолжают говорить — я отказываюсь понимать таких людей. Смотрю в окно и думаю о Достоевском. Надо бы перечитать его.

17

Зима запомнится надолго — она приблизилась к лету и оттого стала обширнее. Удельный вес тёплых снежных месяцев подвинул остальные сезоны к тесному южному полюсу. Мир накаляется. Забудешь такую зиму.

18

Ничего. Накопи вестибулярного смирения — и всё у тебя будет. Хватит на негорячий век. В вашей скромной комнате намело полные сугробы; мы входим тихо, как гости. Хорошие любят любовь, а к ненависти относятся индифферентно. «Поднимем сезоны, подвинем их разом», говорит будущая буря. Но к тихим беда не липнет. За толстой стеной ракеты предпоследней сиреной воет тяжкое багровое пламя. Это конец света, почти самый конец. Без одиннадцати двенадцать. Раскалённая церковь отрывается от земли, роняя комья глины с фундамента, и поднимается в кипящем от черноты воздухе. Внутри церкви — бесстрашные тихие люди, объятые словно бы клубами спасительной ледяной пыли. Последние прихожане Дивеева, помяните нас в своём страшном будущем.

19

Семён Александрович, Александр Владимирович, Владимир Викторович, Виктор Алексеевич, Алексей Семёнович, Семён Григорьевич. Сын и прапрадед — тёзки с возрастной разницей примерно в сто лет. Семён Григорьевич был вятский-хватский и любил полную жизнь. Семён Александрович проходит третий класс школы N57 и гоняет в Hot Pursuit. У двух Семёнов много общего. Время идёт вперёд и назад, чтобы хорошенько оголить нашу жизнь: сегодня я выздоравливаю, вчера загибался, позавчера вечером заболел, а утром мы ещё были за городом. Неделей раньше кончилась зима, неделей позже начинается Пост.

20

Всё должно начинаться и заканчиваться добром. На золотом песке у тихой речки стоит Вячеслав Тихонов в охотничьей одежде. Рядом с ним — аналогично богатый хорошим человек средних лет. Под ногами актёров вертится белый Бим, чёрное ухо. Сцена снята «рыбьим глазом». Всё, это начало и конец фильма, больше ничего нету. (А что, нормальная середина! Золотая вполне. Значит, больше действительно ничего не надо. Пусть середина появилась досрочно, пусть не вовремя. Ничего невозможного не существует: в теле уравновешенного письма везде есть место чуду. По-настоящему повесть переломится чуть ниже. А сейчас так. Ещё один weapon training.)

21

Как магнитом, тянет левый глаз внутрь головы. Пахнет кровью. Активный грипп танцует по подушке. Пользуясь столь неожиданным случаем, в будний полдень, параллельный большой стройке, входят: громкая починка лифта на нашем этаже, медленное мельничное крыло из чернового варианта ролика про пиво «Старый мельник», анонимное стихотворение о том, что всё плохо, бессмысленная строчка из полусонка, увиденного накануне — «пальцы посыпались в пропасть» — и грохот речных льдин из детства. Анонимный автор писал четырёхстопным амфибрахием с перекрёстным чередованием мужской и женской рифм. Это хорошо. Ну, то есть, так — неплохо. Ровно. Гурьбой высыпаем на тающий лёд и давимся, слушая снежные бредни: известно, последним останется тот, кто ржёт и хохочет остаться последним. Я слышу весну, но не видно ни зги. Над бездной вращается громкая лопасть. От долгого счастья смешались мозги и пальцы, сломавшись, посыпались в пропасть — в весеннюю пропасть грохочущей ржи, в весну, не доступную праздному взору. Я в сердце Тобола, я смелый мужик — бикфордов мужик, поджигающий прорубь. Мы спим и танцуем на льдинках своих, хохочем, ни страха, ни праха не зная — и хохот, как в стаю, сбивается в стих, и стих уплывает, как дикая стая! Кровать припозднилась — но вот и кровать, бегущая вниз недочиненным лифтом. Сомкнулась вода. И не могут молчать уста бесконечной весенней молитвы. Это было — да, на прошлой неделе. Я болел настроением сонета Малларме (ярким французским орденом украшает он клапан старой книжки издательства «Радуга»): «Под хмелем радостным прибоя, не опасаясь качки, стоя, я поднимаю этот тост!» Хочешь жить — умей стоять на движущейся льдине. Тем более что откуда-то слева опять потянуло кровью. Как улыбочкой.

22

Двадцать вторая глава по виду будет просто двузначной цифрой.

23

На самом деле, в двадцать второй главе, в ярких и маленьких кустах её багульника спряталась сепфора, распевающая песенки — вот образ бесконечного счастья, на который теоретически не жаль пустить и эту, двадцать третью главу. И вообще всю повесть. Между двух одинаковых веток сидит птичка, о которой я говорю. Вокруг маршируют мелкие листья. Чтобы образ был законченным, необходимо дополнительное сравнение: пряные листья багульника — это люди, на которых всё и зиждется. Цветочками (кремово-розовая в прошлом, фиолетово-сиреневая в будущем тонколиственная мелочь, не доживающая до старости) ветви украшаются редко и нерегулярно.

24

Почему я улыбаюсь? Я улыбаюсь, потому что много лет назад в моей жизни появился пятидесятый псалом Давида с ярко обозначенным смысловым вектором: «Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Раз так, то шансы счастья необъятны, как Вселенная. Мы теперь живём в прекрасных разноцветных домиках, как цари. Над нами сияет незаходимое солнце. Каждый день… а точнее, весь день мы ходим в храм молиться. Как бы это поточнее сказать. День у нас теперь — вечный, осьмый, невечерний. То есть, мы, собственно, всё время находимся и дома, и в храме. Так, кажется, правильнее будет сказать. И наша кровь больше не бегает вхолостую. Да, вот так будет сказать правильно. Понимаете теперь? Отныне кровь не бегает вхолостую. Отныне в каждом миллиграмме эритроцитов клокочет Иисусова молитва. У всех. И каждым шагом мы отныне — внутрь, внутрь, внутрь. Вот я о чём. Мы не то чтобы строили этот город. Кто мы, чтобы строить. Но мы поставляли материал для строительства. Прозрачные кирпичи.

25

Эх, ты, эритроцитишка. А ну хватит разговаривать. Возвращайся домой. И так всем известно, что по урочищам снега и света расстилается добро. И так ясно, что счастье живо нами, людьми. Что зимним краскам мирной жизни несть числа. И что любовь парит над радостью свободы.

26

С неба спокойно падают монеты. Мы их любим. Спеть бы что-нибудь более жизнеутверждающее. Из серой гранитной глыбы вытек рубиновый сок. Он такой хороший. Картинка уютно упаковалась в добро, став похожей на швейцарский флаг — кровяной квадратик с небесно-белым крестом, ничего больше. Нет, не могу так. Хочу написать роман. Мало двадцати страниц.

27

Любовь иррациональна. Если можно объяснить молитву за врагов — можно объяснить любовь. Иначе будут слова, не покрытые смыслом. Счастливая роща вторгается в город ливаном и смирной. Берёзовая лимфа течёт по улице Донской. В воздухе растворено миро — вечное горючее монастырской бронетехники. Я не монах, но буду держаться до последнего. Жизнь медленно циркулирует в большом котле. Бездонные кладези покаянной нефти ждут своих ныряльщиков.

28

До сердцевины осталась пара птичьих шагов. В лесу стоит нестрашный грохот весенней бури. Идя к зеркалу, сбиться с пути невозможно — при условии, что ты видишь там не себя, любимого, а более достойных. Львы, аспиды и скорпионы не водятся в обычных лесах средней полосы России, но здесь такой живности полнёхонько. Ничего. Читай и иди, не сворачивая. Для тебя никаких чудовищ здесь нет. Одна видимость страха.

29

Конец марта. Снег и холод. Впереди вечная весна. Рассказ окончен. Берегите себя.

30

В кармане оптинского монаха Ферапонта, погибшего от руки сатаниста Аверина на Пасху 1993 года, нашли записку без адреса, в которой было всего семь слов:

31

«Если понадобится помощь, буду рад оказать её».

Часть II

Из бездны

1

Унылая пора, сердечная спячка, полное безразличие к душе. Ушедшая осень была такой. Путь по наклонной невероятно прост. Ничего особенного делать не надо: катишься — катись, выключив сердце. Так случилось и в этот раз: пятница, вечер трудной недели, повод, стакан, второй, десятый, пять минут хохота и чёрный провал до утра.

2

Пробуждение субботним утром — самое сладкое пробуждение: никуда не спешишь, впереди два расслабленных дня, а то, что родные за вчерашнее косятся — простят, мы это уже проходили. И главное — ничего не ломит, нигде не болит. Видимо, закусывал всё же время от времени. А раз так — отлично! Скорее в душ! Потом завтрак, потом кого-нибудь в гости позвать — а где гости, там продолжение праздника. Отлично! Воскресная школа, правда, у сына в полчетвёртого — ну, в принципе, один раз можно пропустить. И вообще, до полчетвёртого ещё куча времени. Разберёмся. В душ! Взрыв холодный, взрыв горячий, самочувствие вперёд и вверх. Как всё-таки прекрасна жизнь. И именно мелочами прекрасна она, простым подножным кормом: вчера напился по случаю, сегодня стою под душем в ожидании завтрака. О большем и мечтать нечего. Я тёр голову полотенцем, сердце искало слова благодарности за великие дары ежедневных маленьких радостей. Когда оно их нашло, я вышел из ванной.

3

Меня встретила божница. Я почти случайно бросил взгляд на стоящие между книжными полками любимые иконы. И сердце внезапно, вмиг как бы обдало кипятком — страшным кипятком пустоты. Это было именно так — как если бы на голое сердце выплеснули стакан кипящей воды. Стакан, второй, десятый. Такого ужаса я не испытывал никогда. Я увидел, что иконы з а к р ы л и с ь. Найденные сердцем слова благодарности мёртво повисли в воздухе, не найдя адресатов.

4

Внутри глубинными бомбами рвались одна за другой смертоносные мысли: я предал, я убил, я навсегда потерял. Отец мой, милый и родной, в благодарность за дар жизни, за ежеминутную любовь ко мне, не знающую границ, получил от меня чудовищный отдарок — мешок животного зловония и пьяного хохота. Ноги подкосились, я рухнул на колени. Оля испуганно поспешила ко мне, но слов её я не слышал. Каким-то образом в руках оказался образок святого Александра Свирского, моего хранителя. Маленький образ размером с циферблат наручных часов. Я вцепился в него, как в соломинку. Святый угодниче Божий Александре, я знаю, что заслужил одиночество, но прошу тебя, о т к р о й с я хоть ты! Милости прошу! Пожалуйста! Моё сердце только что горело счастьем, а теперь оно в аду! За несколько секунд всё существо моё низринулось в бездну. Ты видишь и знаешь меня уже тридцать два года, и всё со мной ясно — я пропасть греха. Но я тебе молюсь, я тебе ставлю свечки в Донском — не бросай меня! Иначе я умру прямо здесь и сейчас, не поднимаясь с колен!

5

Через мозг будто пропускали ток высокого напряжения. Я был, как безумный.

6

Ужаснее этого ощущения нет во всей Вселенной. Заслуженная Богооставленность — самая страшная казнь. Это следствие бесконечно безобразного жеста — изощрённого самоубийства в модусе по-достоевски гадкой духовной мелкотравчатости: ты отсекаешь себя от Альфы и Омеги, хохоча и нагло дыша перегаром. Ты труп. Отныне твой дом — внешняя тьма, безвидный космос, пустое ничто. Счастье и любовь уничтожены одним нетрезвым росчерком. Пьяный хохоток заглушил Царствие Небесное. Я не мог больше. Я заплакал.

7

Помню, полтора года назад в Оптиной я встал у могил трёх новомучеников читать покаянный канон. Встал и начал, честно говоря, без особого старания, почти на автомате — просто была мысль, что надо вычитать этот канон перед исповедью. Я начал читать, не вдумываясь в текст — даже, кажется, бегал мыслями по чему-то постороннему. И вдруг почувствовал, как по щекам потекли горькие слёзы. Помню, что испугался в тот момент. Потому что слёзы шли не из сердца, а просто из глаз, сами по себе. Как бы автономно от меня. Странное дело, подумал я. И вдруг сообразил, где стою и что читаю: стою у могил кровных свидетелей Христовых, откуда любая молитва идёт прямо вверх, к Престолу Божию, а читаю буквально следующее: «Даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько». Вот откуда слёзы. Сам выпросил — причём, на полуавтомате. Я прочитал дальше, уже внимательно, — «Даждь ми, Господи, слезы», — и из глаз припустило сильным ливнем. И с каждым «Да плачуся» шло всё сильнее и сильнее. Иеромонах Василий и звонари Трофим и Ферапонт своим мученическим подвигом открыли моим рассеянным молитвам свободный путь в небо. Остальной канон читался уже осторожно и внимательно. И на душе была Пасха. Всё было открыто, всё вело вверх.

8

Я поднялся на ноги. Слёзы немного почистили душу. В храм, в храм. Какие друзья, какой праздник — скорее в воскресную школу! Я считал часы и минуты, держа перед глазами божницу. Всё, пора, едем, приехали. Лилово-розовый храм с чёрным куполом не звал, не приглашал внутрь. Собственно, я понимал, что будет именно так. Старых знакомых было не узнать. Сурово смотрел сквозь меня Серафим Саровский. Молчали мощи патриарха Тихона в непроницаемом саркофаге. Донская, Казанская, Прибавление ума, Нечаянная Радость, Взыскание погибших стояли в грусти, от которой хотелось бежать на край света. Потому что виновником всего был один-единственный человек. Охваченный печалью, я подошёл к спрятанной за колонной в южной части храма иконе с житием Александра Свирского — всегдашней моей отраде. И понял, что мне нужна срочная исповедь. Или хотя бы просто разговор со священником. Мне навстречу шёл самый строгий иеромонах из здешней братии — на исповеди никаких поблажек. Я попросил минуту внимания и описал, как мог, свою беду. Слова не складывались в ясный рассказ. Дело довершили слёзы — внезапные и сильные, как тогда, на оптинских могилах. Священник сказал «Скоро исповедь, готовьтесь» и ушёл, поклонившись.

9

Семён уже давно был на занятиях. Я вышел из храма. Оглушила внезапная стая воронья, зависшая надо мной. Я до сих пор уверен в том, что это были не настоящие птицы — это были грехи, которые разорвали бы меня на части, не стой я под защитой монастырских стен. Они почуяли неладное — что я собираюсь исповедовать их, уничтожить, более того — сделать их даже небывшими; они чуяли это и парили надо мной, щёлкая клювами. Началась вечерняя служба. Я вернулся в храм и встал в толпу исповедующихся.

10

«Пил, смеялся совершенно бессмысленно, ругал людей за глаза, сквернословил, гордился и бахвалился, осуждал членов семьи, злился на них. Не держу среды и пятницы, не вычитываю утреннее и вечернее правила. Не читаю Библию. Впадаю в уныние, не имею надежды на Божье милосердие. И много других грехов. Очень много. Такие-то, такие-то и такие-то. Простите меня, пожалуйста». «Как ваше имя?» «Александр». «…» «Целуйте крест и Евангелие». «Спаси, Господи».

11

Мы ехали домой. На резком повороте меня тряхнуло: а ведь всё действительно изгладилось. Епитрахиль скрыла одного человека, а открыла другого. В секундах разрешительной молитвы прозвучал ласковый Голос: «Ну, хорошо. Больше так не делай». Я ехал, отвернувшись в окно, чтобы сын не видел моих счастливых слёз.

12

Дома я набрал номер отца Николая Чиркова, мы очень тепло поговорили. А после этого я поставил кассету с акафистом Николаю Чудотворцу и пропел его вместе с оптинской братией — во главе со схиигуменом Илием. Негромкий голос батюшки Илия звучал тихо, но прочно. Он был похож на золотую цепочку. Он тёк золотоносным ручьём, не знающим преград. «Радуйся, Николае, великий чудотворче», пел отец Илий. Акафист лучился оптинской любовью к человеку, жившему в Малой Азии полторы тысячи лет назад. Я смотрел на икону святителя Николая. Она была открыта.

13

Я уехал в Москву, и мой дедушка сделал в книге «Сын Человеческий», которая досталась мне после его смерти, карандашную отметку: «Вдали от Бога нет подлинной жизни; уходя от Него, человек пожинает горькие плоды греха, но Господь всегда готов принять кающегося — таков смысл рассказа. Небесную волю в нём символизирует не требовательный господин, грозный царь или строгий судия, но человек, уважающий свободу другого, отец, который любит и прощает. Этот образ наиболее точно соответствует откровению Христа о Боге. Как отец терпеливо ожидал сына, сидя у порога, так и Господь ищет свободной любви человека». А в это время мне навстречу шёл пятидесятый псалом Давида: «Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит». Шёл, распахнув руки, как любящий отец.

14

Слова любви, поющей в медвяных зарослях, быстрой красной строкой взрыхляют плачущий воздух:

15

«Если понадобится помощь, буду рад оказать её».

Часть III

1

[…]

2

Полмесяца назад мы побывали в Звенигороде. Вот что было до поездки: «Мясопустная родительская суббота, морозное солнце без краёв, свежесть, открываешь окно — и в небе лопается воробьиный «кирие элейсон»; деревья голы, воздух синь, птичьи сердца колотятся бешеными молоточками, а над головой медленно, как в рекламе, вращаются лопасти весны. Эх, в стихи бы это! Земля, прощай и здравствуй. Завтра состоится в Звенигороде, если всё будет хорошо. В далёком — сутки с половиной на поезде — поднебесье тоже парят мелкие сердца с высокочастотным ходом, и девушки начинают различать слова в оттаявшей книге: «Звени... город... Курган...» Помяните родителей. Они тоже рады, что у нас весна». Вот что было после поездки: «От Звенигорода уходят в лес — уходят в лес по нарастающей — Успенская церковь с трудноразличимыми росписями Андрея Рублёва и Савво-Сторожевский монастырь. В монастыре, в неприступной красно-кирпичной кубышке благости, собраны все достижения русского зодчества последних шести столетий: по центру прочный белокаменный Владимро-Суздаль с мощами святого Саввы и потрясшей Женю Тарибо внутренней росписью (святые в зелёных закутках), на юге монастыря белый храм странного ампира с неправильной надстройкой, выточенной специально для механизма позлащённых башенных часов, рядом с ампиром лимонная церковь, похожая на особняк XIX века, дальше тёмный арочный провал и ярко-оранжевый купол, от которого глазам больно и сердцу весело; в оранжевом — узор из чёрных сердечек. Я такого не видел никогда раньше». На этом рукопись оборвалась по вполне понятной причине: душа переполнилась любовью — и нужда в словах отпала сама собой.

3

История обрастает прочной скорлупой. Когда кончатся слова, в дело пойдёт всё остальное — цветы, снежинки, мелочь, горючие капли всех цветов радуги. В рассказ вступит сердцебиение. Дружба украсит рассказ. Я к этому готов. Скорлупа не обязательно должна быть белой, ровной, однородной. Птицы летают где хотят, а потому — загляните в лесное гнездо: там живут пёстрые кладки, там одно не похоже на другое. Это и называется жизнью. Это, а не однообразная куриная слепота.

4

Посидеть опять у того же самого январского окна. Никаких перемен за истекшее время. Любовь летает над нами. Ничего не надо больше. Количество желанных стоп-кадров давно перевалило за половину. Давно. Скоро всё станет одной громадной красной точкой. Это военная точка, она похожа на верный поцелуй. Чем дальше обратно, тем яснее формулировки. Какое яростное кручение. Мы принимаем неистовство за чистую монету. Монетки, монетки нераздельные падают с неба! Ночная снежная буря — это, так сказать, ещё один фильм о Великой отечественной. Внимание, внимание. С неба падают монетки. Обол, нуммий, ae4, тетатрон, каш, чентезимо, пенни, пфенниг, сантим, фартинг, цент, грош, миллиме, сентаво, франк, полпенни, нгве, раппен, менге, мильем, тъебе, фынь, копейка, тийин, форинт, евроцент, сен, тенге, копийка, иена, агора. Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш. Тишине верить незачем. Щёлкнула щеколда, в узкой форточке смелым снегирём блеснул рубин любви.

5

Улица Дальневосточная. Улица Кораблестроителей. Улица Шарикоподшипниковская. Улица Интернационализированная. В нашем языке много длинных уличных имён. Концы свежесрубленных деревьев торчат из спящих городов, как разноцветные провода. Я вижу тоненькие медные коряги в весёлой пластиковой коре. Времени сейчас 14:35. Холодный день 20 марта умоляет оставить его в живых.

6

Благость вышла из орбит. Смерть занимает бесконечно смехотворный сегмент Вселенной. Гугол и асанкхейя в знаменателе единицы не смогут показать всей глубины этой юмористической ничтожности, даже крепко обнявшись. Под звук транспарентного зимнего салюта саночки летят с горы. Завтра пойдём на горку, а потом придёт Олина сестра в гости. А ещё потом придут наши друзья. Стоп? Разумеется! Стоп! Ночной снежок взвился из-под полозьев букетом недвижных искр. «Горит в темноте снежный костёр», поют санки на традиционный дальневосточный манер, «хороший костёр, большой, ни у кого такого нет; в этом костре всё сгореть может, и сгорит когда-нибудь».

7

Все прочно и никчёмно молчали, поэтому медалей никому не достанется. Нужно было брать пример с человека, который пожалел убитого чеченского террориста. Когда один человек поминает другого просто за то, что при жизни тот был жив и хотел оставаться живым — в такие минуты в чёрных недрах просыпается звёздный родник. Мы живём дыханием сверхновых. Чёрствым благоразумием сыт не будешь. «Я понимаю, что он не нищий, поэтому не дам ему денег». Тьфу!

8

Мы уйдём поодиночке в воздух сентября, чтоб ни строчки, ни полстрочки не пропало зря. Если бы я мог мечтать. Как бы припоминаю наступившую весну и вижу долгожданный плен покаяния. Лоботомированные справедливостью немцы в военной форме без лычек терпеливо пишут цветочками слово «Победа» на склоне изумрудного кургана. На противоположном склоне я, тихий и молчаливый, как после многолетней операции, выкладываю «Прости меня» такими же цветочками. Лоб укутан сухими уже бинтами. А в ход идут ромашки и васильки. Если хочешь, Оля, бери моё антифашистское панно.

9

Слишком поздно спорить с очевидным, взрослые! Разве сложен для понимания направленный взрыв вечности? Прост. Нужно полюбить его всем сердцем, как самого себя — вот и всё понимание. Достоевский! Прости меня за всё! Лазурных небес золотое сечение теснится, кипит от неслыханной давки! Иконы, поющие против течения, с молитвой втекают в иконные лавки. Лазурь содрогнулась, но прерванный, порванный рассказ, как икона, прозрачен и перист. И воды огромные делятся поровну на всех, у кого начинается нерест.

10

Сегодня вечером я, улезавший в полусон, представил себе, что получил пощёчину от горячей, раскалённой докрасна батареи, и вздрогнул. Помню, помню — воскресный вечер начался загодя, почти утром, дети громко кричали, летя с горок на чём попало, сквозь солнышко проскальзывали лёгкие музыкальные фразы. Один я только и слушал эту старинную музыку, остальным было некогда. Лихо завивался жемчужный снег. Несмотря на малую горчинку в груди, я был бесконечно счастлив. Пусть так всё и будет. Как могут они удержаться от вечной любви, бескровные люди, бредущие против рожна? По-прежнему горечь бежит из высокой травы, судьбой исполняя квасные озёра зерна, по-прежнему давится память отборным зерном, и стрелкой медвяной спешат золотые часы. Минута весны замерла разноцветным рядном. Держи равновесие, цепь фронтовой полосы.

11

Всё сходится в точке росы. Военные танцуют в молчании, крепко держа военные тайны честными руками. Играет тальянка, сделанная моим прадедом Алексеем Семёновичем семьдесят лет назад. В руках хорошего гармониста тальянка привычно превращается в интересную книгу, которую можно читать всем обществом, немного приглушив звук телевизора. Не надо жить в осуждение других, поёт тальяночка, — надо, чтобы жизнь стала незаметной сухой травой, на которой может взойти чья-то нерасторопная и беззащитная улыбчивая кровь. Порх! Чтобы рассказать о любви, нужно тщательно просчитать траекторию голоса. Представьте рисунок фразы набухшей тёмно-пурпурной песчинкой — это легко. Слова должны начинаться на её поверхности и заканчиваться глубоко внутри — так глубоко, что и сказать нельзя. Перед сном полагается кому чтение, кому письмо. Мне чтение, вам письмо, дорогие буквы. Танцуйте.

12

‘Divina Commedia’ могла писаться с двух концов одновременно. Начинаться с двух начал. Значит, стыковка могла произойти точно посередине чистилища. Возможно, это и не так, но если крик претендует на строгость математической формулы, то нет ничего удивительного в нашем допущении. Внутренние голоса подсказывают верную мысль: нельзя писать из середины, потому что страх необъятного разрывает точку первопокоя. Они продолжают, голоса: все наши беды проистекли из попытки смотреть на всё с середины — Большой Взрыв разбросал человеческие сердца по Вселенной совершенно заслуженно. Теперь мы ищем дорогу обратно, и мы найдём её во что бы то ни стало. Вот такое творчество у нас. Хорошее. К сказанному остаётся добавить лишь, что обычная человеческая буква есть тончайшее типографское напыление; мы тоньше волоса; глядя в зеркало, мы видим букву анфас и не задумываемся о простой, казалось бы, вещи: в профиль-то мы практически одинаковы, практически одинаковы. Так давайте покажем, каково всё есть на самом деле. Отряд! Слушай команду! Напра-а-а-во!

13

| | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | |
| | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | |
| | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | | |

14

Повернувшись на каблуках, военные дисциплинированными шеренгами вымаршировали за предел. Наступила долгожданная тишина. Только на краю свежераспаханного поля меленько и беспечно почирикивала счастливая сепфора.

15

Если понадобится помощь, буду рад оказать её.

Эпилог

31 января, вечер. Едва написав начало повести, спешу в конец, чтобы сообщить всем, кто дочитает, три с копейками пренеожиданнейших известия. Первая часть — тридцать одна главка января, вторая — пятнадцать обеденных часов, третья — минутная четверть четвёртого, а эпилог — секунды, которые всегда так важны и которые никогда никто не считает. Но именно секундами исчисляется время, которое потребовалось мне сегодня на осознание «Улыбчивой крови» как трёхчастной повести с бисерной, точно неделимые деньги, золотой эпифорой. Раз, два, три. И по мелочи. Даю слово писать так, как велит реальность человеческой любви. След в след, ничего не прибавляя от себя. Благословите.