Оглянувшись в будущее

Опасность в искусстве жанра всевозможных «катастроф» доказана общественной практикой. 11-м сентября, например. Любые, даже самые нелепые и отвязанные от реальности фантазии имеют удивительное свойство сбываться с течением времени. Закон материализации идей, однако. Вот и антиутопию можно рассматривать как прикладную футурологию. С одной маленькой поправкой. Если футурология рассматривает вероятную возможность развития Общества в целом, то антиутопия концентрирует внимание на судьбе Человека, по которой и «проходят ногами» все эти гипотетические обстоятельства.

Роман луганского писателя Глеба Боброва «Эпоха мертворожденных» можно смело отнести к антиутопии. Потому что, несмотря на структурирование будущего времени в рамках открытой политической тенденции, в центре романа остается проблема Человека. И эта проблема рассматривается многоуровнево — в идеологическом, философском и национально-культурном аспектах. И, конечно, в историческом, потому что будущее всегда складывается из настоящего и прошлого.

Антиутопия — «неправильный» жанр в принципе. Ибо разрушает иллюзии на прекрасное далеко, на «дивный новый мир», не оставляя читателю надежд на упорядоченность и блаженную предсказуемость мироустройства. Никаких надежд ни на кого, кроме самого себя. Вот и Бобров написал «неправильный» роман. О национально-культурном, идейном и ценностном расколе на Украине и гражданской войне. В недалеком обозримом будущем. О жестокой и беспощадной войне всех против всех, какими обычно и бывают братоубийственные войны. С физиологическими подробностями и оцепенением разума, с резким понижением, обвалом болевого порога. С разрушением привычных связей и мест сегодняшнего проживания — вплоть до улиц и нумерации домов. Хочется крикнуть, что это невозможно. Но в 1935 году Синклер Льюис именно так и назвал свой роман — «У нас это невозможно». О приходе фашизма к власти в США. Предупреждая об опасности. Рисуя ее катастрофический облик. Романы Оруэлла и Хаксли — хрестоматийные примеры возможности невозможного. Физиология войны у Боброва находится в том же понятийном ряду. Как сигнал гражданской тревоги.

«Эпоха мертворожденных» стала плодом трехлетних размышлений писателя после «апельсиновой» революции. Именно тогда явственно обнажился раскол Украины по линии Восток-Запад. Раскол стратегический, идентификационный, мировоззренческий. Но только его корни находились еще глубже — в распаде Большой страны, Империи. В разрушении «Большой идеи», объединявшей разноплеменные народы. Распад влечет за собой не только центробежное движение, но и смену ценностных ориентиров. В том числе замену «Большой идеи» национальной. А выстраивание нового национального государства в многонациональном обществе всегда чревато агрессивным национализмом. Чтобы доказать свою состоятельность. Пассионарное национальное большинство просто «съедает» меньшинства. Как это было в Чечне начала 90-х. При паритете пассионариев агрессия национализма заканчивается межэтнической и межконфессиональной бойней с распадом страны. Как это было с Югославией в те же годы. Украина все 90-е годы находилась в состоянии неопределенности: политической, экономической, культурной — между Западом и Россией, Львовом и Донецком. 2004-й покончил с неопределенностью, электорально разрезав страну пополам. Дальнейшие политические баталии дискредитировали элиты с обеих сторон, принуждая их не только к компромиссу, но и к поиску новых решений. Например, легитимации президентом Украины перед внеочередными выборами в качестве национального героя гауптштурмфюрера СС Романа Шухевича. О возможности ответной реакции с другой стороны и написан роман Глеба Боброва.

Но «Эпоха мертворожденных» — не о политике. О людях, находящихся в стороне от политики, но оказывающихся ее жертвами. У Боброва жертвой становится целый народ, ибо последствия касаются всех без разбора. И невозможно укрыться за дверью ни от бомбежки, ни от мародеров, ни от ежедневно меняющихся властей. В результате последствия бездумной политики всех делают участниками происходящего действа под названием гражданская война. И возможности выбора ограничены.

«Хочешь изменить что-то к лучшему — готовься к жертве, к кресту. Топай собственными ножками на персональную Голгофу. И теперь — только так. Альтернатива — вскрыв вены, тихо умри в подвале неотомщенной жертвой: без яиц и с порванным очком. Это не я придумал, это универсальный закон бытия. Так уж повелось на нашем шарике — все на заклании держится. Только сейчас все сконцентрировалось до предела, и мы все попали на обычную стезю обреченных. Либо — с гранатой под танк, героем; либо — под нож мясника, бараном. Так что нет теперь никакой проблемы „потерянного поколения“. Все, о чем мы говорим, — категории потерянной эпохи. Понимаете?! Эпохи мертворожденных!»

Резкость суждений героя романа — Кирилла Деркулова — определена его принадлежностью к поколению, рожденному в 60-х. Определена его социокультурным воспитанием, его подсознательной внутренней связью с «Большой идеей» и осознанием ее кризиса. Фактически поколение Деркулова оказалось в кризисе собственной тождественности. Но при этом оно продолжает ощущать себя частью Большого народа. Поэтому само физическое наличие Деркуловых — угроза для осуществления национальной идеи, «свидомости» в романе. Отсюда языковая, культурная, идентификационная агрессия против него и ему подобных. Однако внешнее воздействие иных идентификационных кодов ведет либо к конформизму, либо к сопротивлению. Конформизм — это сознательный отказ от Большого в себе, понимание необратимости потери и участь жертвы. Сопротивление ведет к борьбе, к возможным статусным утратам и к той же жертвенности. Крайние варианты — беженство или война! Особенность личной биографии Деркулова — солдатский опыт в Афганистане. Индивидуальная черта характера — обостренное чувство справедливости. Именно эти индивидуальные особенности и мотивируют развитие образа — от журналиста до полевого командира, «военного преступника».

Суть преступления Кирилла Деркулова была сформулирована еще в древнеримскую эпоху: «Горе побежденным!». Хотя лично Деркулов — проигравший, а не побежденный. Сын потерянной страны, проигранного времени. Которому дальше некуда отступать! Чувство справедливости заставляет его, оставив работу журналиста-пиарщика, через двадцать с лишним лет вновь взять в руки оружие. Взять командование над отрядом. И полноту ответственности! У войны своя логика и свои законы. У гражданской войны — вдвойне. Зачастую это отсутствие всякой логики и законов, кроме инстинкта самосохранения и правоты сильного (или лучше вооруженного). Война — это разруха в головах, мгновенное обрушение морали и права, обнажение инстинктов. И нет границы между своими и чужими! Это не только столкновение Востока и Запада, русскоязычных и «свидомых». Это столкновение культур — городской и сельской, столкновение внутри культур, столкновение индивидуальностей. Когда начинается война, по дорогам к российской границе тянутся автоколонны с городскими беженцами. И у поселковых маргиналов при наличии безвластия начинается обострение справедливости. И на дорогу, как когда-то махновские тачанки, выезжают мотоциклы с внезапно обретшими истину — «делиться надо». Жестокий реализм романа отправляет на отдых «Безумного Макса». Потому что это та изнаночная правда войны, которую Глеб Бобров, бывший «афганец», знает не понаслышке. Это страшная картина — реальность мгновенно обрушенного массового сознания. Это невозможно? Но это уже было пятнадцать лет назад в Приднестровье, Абхазии, Таджикистане…

Поэтому «Эпоха мертворожденных» еще и антиполиттехнологический роман. «Разруха начинается в головах» — эти слова профессора Преображенского буквально не отпускают автора. Ответственность за происходящее и его последствия Бобров, сам известный луганский журналист, возлагает и на коллег по цеху, бездумно отрабатывающих бабло заказов. Разрушение в массовом сознании привычных ценностей в романе заканчивается социальным хаосом. В котором работают другие законы. И киплинговский «Каждый сам за себя», и гулаговский «Умри ты сегодня, а я — завтра!». В хаотическом смятении сознания эти законы воспроизводят и новых лидеров, и новых командиров. Как уголовник Сява и комбат Деркулов. И подавить хаотический распад социума, подавить разнузданную жестокость инстинктов можно только еще большей жестокостью — ломая ситуацию через колено. Через расстрел и повешение! Рождая легенду о Деркулове-Дракулове.

«Мы становимся одним, единым целым… Мы теперь — монолит. И имя ему — Зло. Абсолютное и бесчеловечное, лишенное даже призрачного намека на жалость и милосердие. Под ногами, внизу, на освященном кровью алтаре войны — бьется очередная жертва нового заклания. И мы, растопырив зрачки и ноздри, жадно вдыхаем, завороженно впитываем в себя фимиам нового всесожжения. Не надо больше ничего доказывать, спорить и говорить — никто ни в чем не виноват: это мы, люди — всем миром, а не отдельными народами, нациями или государствами — творим весь этот кошмар. Это мы, а не рисованные нетопыри с рожками и копытами — носители абсолютного зла. Это мы — творцы вселенского ужаса, а не низвергнутый на заре веков Князь. И мы в ответе за все сотворенное. И, впоследствии, выгребаем: каждый — по делам своим».

«Эпоха мертворожденных» — это роман. С собственным художественным пространством и собственным временем. Герой подчиняется его внутренней логике и не является умнее внутреннего времени. Он тождествен себе и проходит свой закономерный путь, подчиняясь давлению обстоятельств в соответствии с собственной индивидуальностью. Поэтому для Деркулова война, передний край — и бегство от себя, и обретение собственной полноты, и искупление грехов. Сделав свой выбор, воюя и убивая, идет он по этой крестной дороге до конца, все больше отграничиваясь от других людей. И оставаясь в финале в полном одиночестве, превращаясь в усталого от жизни, но не сдавшегося человека. Завершенность своего пути — своей миссии! своего последнего боя! — он видит в трибуне европейского суда, в возможности быть услышанным. Ничего и никого уже не боясь.

Роман Глеба Боброва построен на диалогах, в которых автор, кажется, спорит сам с собой — резко, зло! — сталкивая различные правды в поисках возможной истины. Возможно, что и жанровая форма антиутопии понадобилась ему как трибуна суда для Деркулова, чтобы донести свой голос человека и гражданина, думающего и страдающего о ближайшем будущем. И не желающего его видеть таким, как на страницах собственного романа.

15 октября 2007 г. | 18:10