«The Man Who Wanted To Be A Rock»
(«Der Mensch, der einen Berg sein wollte»)

…надоедливо однообразное showaddy-waddy в динамиках наушников, звонкий грохот старой песенки: “sugar baby love – sugar baby love – I didn’t mean to make you blue – I didn’t mean to hurt you…”, душный полумрак комнат, жара… С наступлением лета горизонт раздвигается до немыслимых пределов — исчезает понятие «дом», как место, где ты прячешься от холода и зимней темени, это теперь лишь ограниченное несколькими стенами место, к полуночи проваливаешься в зыбкий, чуткий сон, затем, проснувшись, вяло шаркаешь босыми ногами по пыльному и горячему линолеуму, направляясь в чрево холодильника за очередной порцией замороженной воды в голубом пластике pet-бутылки… Ах, эти, ставшие неотъемлемой частью нашей цивилизации, пластиковые объемы – везде ведь они, куда ни глянь – в сумке, когда идут на работу, в офисе на столе, на пляже, в холодильнике, в пакетах мусора, что выносятся по утрам…

1

…чем в этот раз. Пришлось брать то, что было – получалось, что я в одиночку еду прямиком до Москвы, а мои приезжают туда через недельку и из Екатеринбурга. Ладно. Решили, что так оно лучше будет – Света с Жекой погостят у бабушки в Артемовском, а я, поселившись у моей племянницы в столице разведаю пока, как да что. Затарился пивом (курганским еще!), загрузил в дорожную сумку обязательную курицу и – главное! – пачку распечатанных мною на принтере «вопросов-ответов» на немецком. О них вообще отдельно надо разговаривать: люди, бывавшие на собеседованиях в консульстве ФРГ, пугали меня этими вот каверзными опросами. Дескать, просят тебя с иезуитской улыбочкой рассказать поподробней о своем житье-бытье, по-немецки, естественно… И рассказывают… Так вот, дабы не выглядеть уж совсем идиотом, решил я, используя штатный переводчик PROMT (тем, кто в курсе: не смейтесь только, ладно?), заготовить заранее как можно больше воображаемых ответов на воображаемые же вопросы интервьюера. Типа: «А как это Вам в голову пришло – Родину покинуть да к нам в Бундес на ПМЖ рвануть?» Или: «Каких немецких поэтов (писателей, философов etc.) Вы знаете и что вот тут, не сходя с энтого самого места, можете нам из ихних трудов зачитать (наизусть, естессно!)» На всякий случай, выучил детскую песенку “Tannenbaum” и бессмертную “Lorelei” г-на Гейне, ту самую, помните: “Ich weiss nicht was soll es bedeutet, dass ich so traurig bin”! Проникся, так сказать… Неплохо зная английский, годков с десяти переписывая с конвертов невесть как попавших ко мне дисков тексты песен любимых рок-групп и заучивая их потом с тем, «чтобы иметь представление, о чем поют» (о разочарованиях, часто накрывавших мое неокрепшее детское сознание в связи с таким подходом к осмыслению творчества западных рокеров, я еще расскажу), я совершенно не знал немецкого… В школе-то ведь тоже изучал инглиш. И в институте потом. Правда, будучи призванным в СА сразу по окончании 1-го курса Свердловского архитектурного (спасибо тов. Устинову, тогдашнему Минобороны СССР за подобные шутки), попал служить не куда-нибудь, а в ГСВГ (для тех, кто уже не знает – аббревиатура «ГСВГ» расшифровывалась как «Группа Советских войск в Германии»). В логово, то есть… В самолете, несшем меня и еще сотню новоиспеченных сержантов химвойск из Челябинского аэропорта на «землю предков», вспоминал почему-то такие картинки из старой военной хроники: дорога, ухоженная такая, явно не наша, колонна парней в ватниках и касках, винтовочки за спиной, все дела, а у дороги торчит наспех сколоченный «биллборд» и надпись на нем гласит: «Вот она, проклятая Германия!» Вот так вот, ни больше, ни меньше… Или еще одно воспоминание из детства: отец, рассказывающий о том, как его, восемнадцатилетнего паренька, поверг в ужас и смятение огромный лозунг на какой-то Богом забытой станции, где остановился их эшелон, увозивший в Сибирь репрессированных советских немцев в проклятом сентябре 1941-го: «Хочешь жить – убей немца!».

Так вот, оказавшись-таки в этой самой пресловутой Германии (хотя и в ГДР, конечно… Чувствую, опять пояснять придется: до 1990 года единая ныне страна была расколота на два «лагеря»: социалистический, так сказать, составлял треть (четверть?) страны на северо-востоке и прозывался «Германской Демократической Республикой», а гадкие капиталисты, знамо дело, владели западной и южной частями, известными под гордым именем «Федеративная Республика Германия». Понимаете, в чем дело? Правильно! Товарищ Сталин успел оккупировать в 1945-м лишь треть страны, тогда как соединенная англо-франко-американская группировка захватила остальное… Что захватили, то и войсками нашпиговали, что мы, что «штатники» - дабы этим «фрицам» впредь неповадно даже думать было о каком-то там «вельтхерршафт»! В один из советских гарнизонов восточной Германии я и попал, а именно – в зенитно-ракетную бригаду города Йютербог, что в 40 кэмэ южней Берлина)… Оказавшись здесь, я понял три вещи. Во-первых, что мне надлежит все-таки заняться немецким, как языком, потенциально могущим значительно облегчить мое существование в образе советского мл. сержанта на территории, преимущественно заселенной людьми — носителями этого языка. Во-вторых, что некоторые «природные», что ли, склонности и способности к вышеупомянутой «мове» у меня были налицо – любые надписи на пачках печенья или там конфет, купленных мной или моими товарищами в местном «чипке» переводились мною мгновенно и, в отсутствие в округе профессиональных переводчиков, могущих оценить степень точности перевода, безошибочно! Смейтесь, смейтесь! А чего еще переводить-то было? Газет и журналов местных в часть не завозилось, а что до телевидения – ах, гэдээровское телевидение, о нем еще спою я песнь! – так нас, «молодых» еще тогда, в «красный уголок» по ночам не пускали. По ночам – потому что днем солдату телевизор только в воскресенье разрешают смотреть и то – «Служу Советскому Союзу» (была такая жуткая программа на Сов-ТВ). А ночью «деды» с дежурными офицерами глядели там чего-то по местным, немецким каналам, а потом рассказывали взахлеб, с пеной у рта, какие там «ужастики» (слова-то еще не было, дело ведь в начале 80-хх происходило!), да какие тетки голые скачут… А музыка! Ну, мы, «молодежь», само собой, рты разинем, завидуем… Ну вот, отвлекаюсь опять! Чего там дальше? А, вспомнил – в-третьих, почти с самого моего прибытия сюда, прицепился ко мне так называемый «первый отдел».

…совсем по-другому. Этот был высок и широк в плечах, с подбородком таким, что твой Майкл Дуглас, и глаза пронзительные из-под козырька – ну, боялся я его, да не я один боялся! Майором он тогда ходил, а фамилии его не помню уже… Погоны и околыши фуражек черные у нас были, ракетчики все же, хоть и запрещалось нам «в целях конспирации» пушечки на петлицах носить, так ходили кто как, я лично танкистом пробыл всю службу. А этот летчиком вырядился – благо в соседях у нас БАО стоял, ну, батальон аэродромного обслуживания. Я к тому, что у моего отца, например, его, майора того особого, голубые погоны и фуражка вызвали бы, наверное, совершенно определенные ассоциации. И ведь не был я ни на допросах, ни в «подвалах Лубянки»… откуда взялся тот безотчетный совершенно страх перед «органами» - не пойму. Ужель в генетической памяти нашей хранился (и по сей момент присутствует отчасти)? А может быть, действительно, на службу такую отбирали людей не простых, но способных вот так вот внушать опаску и дрожь телесную? Не знаю, боюсь рассуждать на эту тему. Боюсь обидеть память людей, действительно серьезно пострадавших от встречи с «машиной» и в первую очередь – память отца.

То, что мною «заинтересовались», поведал мне командир нашего отдельного взвода химзащиты, молодой парень, «летеха» только-только после училища, чуть старше нас… Майор-особист вызывал его на беседу, расспрашивал, как я, что я, какие настроения и прочую белиберду. Лейтенантик наш значения беседе той особого не придал, дело-то было обычное, мы находились на «переднем крае обороны социалистических завоеваний» как нам внушали на каждом политзанятии отцы-командиры, дескать, «перед нами только НАТО, как не загрустить солдату?». И добавляли еще, вполголоса, как бы от себя: «Знайте, товарищи бойцы, обстановка чрезвычайно напряженная, некоторые политики и у нас и за рубежом склонны оценивать нынешнюю международную ситуацию, как сходную с ситуацией 1939-го!» Время, действительно, было странное, Рейган только что назвал нас «империей зла», Андропов обещал действовать адекватно. Вконец одуревший от пьянства и безделья комсомольский вожак бригады капитан Солдатов даже диспут в клубе организовал: «За что я ненавижу американского солдата» и предлагал, ничтоже сумняшеся, установить при входе в казарму чучело несчастного «америкоса» в полном боевом, дабы мы, бравые советские служаки, демонстрировали на нем приемы рукопашного боя, к вящей радости замполита со товарищи. Не дошло у него до этого, не знаю уж, почему. Таксидермистов, видимо, знающих в части не нашлось. Уже после «дембеля» узнал я случайно из какой-то передачи типа «Международная панорама», что опыт был перенят у японских топ-менеджеров, действительно устанавливавших в проходных своих фирм чучела боссов с тем, чтобы недовольные политикой предприятия служащие «разряжались», используя манекены вместо макивары.

…на языке каких-то смутных намеков, полу-угрожающих, полу-обещающих невиданные ранее преимущества и возможности. Ни к селу, ни к городу всплыл вдруг в разговоре дед мой неродной, ну, то есть, отчим отцовский – родной-то мой дед Иван (Ханнес), умер еще в 1932-м, от тифа видимо, будучи в командировке на строительстве знаменитого Турксиба. Отцу тогда девятый годок шел, он его и не помнил отчетливо. Похоронен дед был в таджикском городе Куляб, известном еще лихими кавалерийскими рейдами красного командира товарища Томина, Николая Дмитриевича, чье имя впоследствии носило Техническое училище номер 1, в котором ваш покорный слуга имел счастье учиться. Такие вот совпадения интересные. Итак, вспомнил товарищ майор деда Адама, это я его так называл, отец говорил просто «фатер». И фамилию его назвал, про которую я если и знал, что она существует, то сильно подозревал, что она такая же, как у нас. А был он, оказывается, Адамом Фибихером. То, что баба Лиза, отцова мать, девицею считалась Шмиттляйн, это мне еще было хоть как-то известно, а вот такое..! Я к чему это все рассказываю: хочу, чтобы понятно было – не особо интересовался я тогда ни происхождением своим, ни, тем более - генеалогией нашего рода. И уж в самом страшном сне не привиделась бы мне ситуация в которой я, осознав вдруг себя «этническим немцем», каким-либо образом приношу вред своей стране. Каким? Ну, не знаю, чего там привиделось моим кураторам в погонах; снилось им, очевидно, как я, в зубах зажав штабные карты, пробираюсь ночью холодной и туманной, ползком, к вражескому шлагбауму (300 кэмэ к западу от нас!) и скребусь жалобно в запотевшее окно вражеской караулки: “Guten Abend, meine gnaedige Herrn! Ich hab’ euch etwas mitgebracht!”

Совсем не смешно. И мне тоже было не смешно. Было… как бы поточнее выразиться... странно, что ли? Это меня, советского человека, комсомольца, о членстве в партии задумывавшегося, между прочим уже, Маяковского обожающего («смотрите, завидуйте – я гражданин Советского Союза!»), смеют подозревать в чем-то таком… Таком… мерзком… Да я! Да мне! Да как вы смеете..!

Смели. И это и еще многое. Я ни черта не понимал тогда, великовозрастный детина, с мозгами, до предела напичканными тщательнейшим образом выверенными штампами советской пропаганды. Все казалось – да нет же! Ошибочка вышла-с! Приносим свои извинения и адье! Желаем здравствовать…

Впрочем, так оно потом и оказалось, но тогда мне, повторяю, было не до смеха…

Хотелось действовать.

2

…решение моих «проблем» пришло как-то неожиданно быстро и, как это часто бывает, само по себе, что ли… Руководство части, посовещавшись келейно, «в 24 часа» заперло меня в советский военный госпиталь города Тойпиц, в паре часов езды от Йютера. Официально — для моих сослуживцев — причина звучала как «обследование на предмет обострения пояснично-крестцового остеохондроза». На деле — об этом я узнал гораздо позже — кому-то там, в штабах учебки в Чебаркуле, крепко досталось (проглядели потенциального «перебежчика», отправив его (меня, то есть) поближе к «братьям»!), а меня, до решения моей дальнейшей судьбы, заперли в больничную палату. С глаз долой. Я исправно посещал физиопроцедуры, общался с солдатиками-пациентами нашего неврологического отделения, ел, спал, по ночам смотрел телевизор с местными сестричками-«вольняшками», позволявшими мне подобные запретные деяния за мои рисунки… Очень им нравилось, когда я рисовал их портреты шариковой ручкой на листочках, вырванных из ученических тетрадей. Какое-никакое развлечение!

Госпиталь был когда-то санаторием для офицеров «люфтваффе», до сих пор на старинных, красного кирпича фасадах проглядывали кое-где темные следы сбитых имперских орлов да свастик. Стены, затянутые плющом, посыпанные битым кирпичом дорожки, здоровенные пирамидальные тополя и каштаны да вечное воркование горлиц по утрам… Разве что портили эту идиллию изредка пролетавшие почти над самыми остроконечными позднеготическими крышами корпусов хищно раскрашенные «МиГ-29» — рядом, видимо, находился наш аэродром. Стекла в окнах дрожали, быстрая тень уносилась за кроны деревьев, вместе с ней уходил тяжкий рев сверхмощных двигателей — и опять тишина. Я даже слегка потолстел от такой жизни… Весна, апрель, в это время в Германии почти лето уже, солнечно, покойно. Курорт, короче…

Прошел апрель, а в мае выдали мне мои изрядно помятые п/ш и шинельку (в «вошебойке» — ну, в термостате таком специальном побывавшие), сапоги и т.д. и посадили в штабной «уазик». Ехали недолго, а привезли не «домой» в Йютербог, но в «филиал». «Филиалом» назывался у нас зенитно-ракетный дивизион, подчинявшийся основной бригаде и находившийся «в глуши» — село не село, город не город — лес вокруг, полигон небольшой, а рядом еще какие-то полки связи, автополки… Все это вместе называлось Куммерсдорф-Гут. Бывшее охотничье имение какого-то там по счету Фридриха, Гогенцоллерна, надо полагать. «В деревню. К тетке. В глушь. В Саратов…»

Новый дом принял меня сдержанно, но и без напрягов излишних. «Ах, художник!? Ну, вот тебе, дорогой, мастерская, пустующая после только что «дембельнувшегося» собрата твоего по кисти и перу и — вперед! Работы много!» Я, почти в духе Остапа Бендера, пробормотал нечто вроде: «Работы не боюсь! Работу свою люблю…» И приступил, помолившись. Так вот оставили меня в покое «гэбэшники», приставив, впрочем, соглядатая из новопризванных солдатиков. Соглядатай этот сам мне потом все рассказал, проникнувшись. Попозже, правда.

…тычет свободной от оружия рукой в темноту и лицо у него не белое даже, а как-то в прозелень. Это и в ртутном мертвом свете прожекторов видно. Сдергиваю с плеча свой табельный АК-74, предохранитель вниз, рывком затвор на себя и, замирая от ужаса и восторга одновременно, палю в ту сторону, куда указывает караульный. Две хороших очереди, патронов по пять-семь! Гулкое эхо от приземистых боксов с техникой, отдача, звон стреляных гильз, резкий запах пороховой гари, уши тут же закладывает. Надо сказать, что стреляли мы крайне редко, как правило - весной и осенью, во время сдачи «экзаменов», а тут такой случай! Нападение на пост, не шутки! Короче, пол-магазина в пространство, а за каждый патрон отчитаться же надо — собирай, сержант, гильзы… Но сейчас — дергаясь от избытка адреналина в крови ору что-то вроде: «Залечь, приготовиться вести огонь, держать круговую оборону!» Сам, причем, торчу столбом в свете прожекторов, являя собой отличную мишень для нападающих. Смехота. Прибежал злющий, виртуозно матерящийся капитан-начкар еще с вооруженными хлопцами да с собакою, хотел мне прикладом в запале в грудь двинуть, потом передумал и залег за углом ближайшего бокса, изготовившись воевать. Хорошо, собачку догадался отцепить, она рванулась в тень за колючкой и носилась там, оглашая окрестности веселым лаем. Засиделась, как же! Псина-то, в общем, нас, вояк, и успокоила — побегала-побегала да и вернулась за наградой. А нападавших и след простыл. С рассветом, понятно, разбираться начали, кто да что – обнаружили колючку аккуратно кусачками порезанную, да следы мотоциклетных шин, ведущие на ближайший проселок. Почва — песок, хоть и дождь ночью был, влага успела впитаться и отчетливые следы шин спортивного «кавасаки» сохранились лишь в двух-трех местах. Про «кавасаки» это нам уже потом рассказал чин местной «фольксполицай» — они приезжали на двух авто и чего-то там колдовали с проволокой резаной и следами покрышек. Дело как-то быстро замяли — опросили хорошенько перепуганного часового: с чего бы стрелять начал, да какие действия до того предпринимал, кричал ли «Wer ist da?», «Halt, ich werde schiessen!» и прочую галиматью на чистом немецком, а боец, будучи коренным узбеком, и по-русски то не особо затейливо изъяснялся. Нас опрашивали как-то уже совсем вяло, действия мои признали правильными, хотя и поругали за стрельбу. У меня же был железный аргумент — услышал, мол, выстрелы с поста; караул, понятно, в ружье, а сам поддержал огнем отражение нападения на охраняемый объект — откуда мне было знать, в нас стреляют или только мы палим? Кто и зачем полез в наше расположение ночью, на «кавасаки» и с кусачками — так и осталось тайной. Интересно, что после этого случая меня перестали ставить разводящим, а наряды мне доставались теперь исключительно помощником дежурного по части. И еще — видимо этот эпизод сыграл свою роль в последующем моем разжаловании в рядовые, хотя и не ведущую. Про основную причину я еще расскажу.

В тот год скончался генсек нашей «руководящей и направляющей» тов. Андропов и страна после лихорадки тотальных проверок (к людям во время рабочего дня подходили где угодно: в кафе, кинотеатре, магазине, просто на улице и вежливенько так интересовались: а отчего ты, сукин сын, не на рабочем, или там — учебном месте в такую пору? Не верите? Так было…) и удешевления водки до 4 руб. 70 коп., впала в очередной летаргический сон вместе с Константином Устиновичем Черненко. Нас впрочем, это никак не касалось, служба шла своим чередом, я, к вящей зависти своих сотоварищей, перешел уже на почти совсем «гражданскую» форму одежды: на третьем этаже здания нашей казармы существовал «красный уголок» и замполит решил, пользуясь наличием в части недоучки-архитектора, придать ему «новый импульс», а проще — заново оформить с применением передовых технологий братского немецкого народа. А посему, чтоб казенное п/ш краской не мазать, лазил я в кроссовках и тренировочных штанах с футболкой, так и в столовую ходил, вызывая глухое раздражение дежурных по части офицеров. Так и в город убегал пару раз, на предмет «Урана». «Уран» — это такое местное бренди, по цене и качеству вполне удовлетворявшее нас и молодых лейтенантиков, с которыми мы потребляли изредка сие пойло либо у меня в мастерской, либо на командном пункте СОЦ, станции обнаружения цели, то есть. Сослуживцы, пользуясь моим «гражданским» видом и знанием дежурных фраз, типа: «Was wollen Sie, bitte? Entschuldigen, aber verstehe ich Sie nicht!» скидывались и засылали меня в ближайший гастштетт «за шнапсом». Считалось, что случайные патрули, обманувшись моей одеждой и «чистым» немецким, должны были оставить меня в покое. Так бы оно, может, и было, да случилось мне однажды напороться не на кого-нибудь, а на самого коменданта гарнизона. Меня он, понятно, в лицо знал и на мое возмущенное: «Was ist los?» последовало четкое: «Ко мне, товарищ сержант! Трое суток ареста!» На свою беду я только что «откушал» в местном гастштетте «Zur Linde» коктейль «Ржавый гвоздь» (редкая гадость, что-то вроде печально известной у нас потом «тархуновки») и вел себя, мягко говоря, не адекватно. Улыбался паскудно, наверное. Перед глазами все плыло… Так я попал на «губу» в штаб группы городок Вюнсдорф, в камеру, соседствовавшую с другой такой же, в которой мыкалась когда-то, при кайзере, наверное, сама Клара Цеткин. Или Роза Люксембург? Сейчас не помню уже… Такие вот исторические параллели!

…а как у Вас с немецким? Че, правда, свободно? Завидую… У нас немцев мало было в поселке, да и в семье никто почти не говорил — так мы уж с отцом практиковались, а в школе — вот беда! — английский изучала… Ну, Вас точно возьмут, сразу четвертый параграф, наверное! Классно! А кто еще с Вами едет?

Я стою у проходной консульства ФРГ, что на Ленинском проспекте, покуриваю украдкой — а вдруг здесь нельзя? — общаюсь с девчонкой лет шестнадцати из какой-то сибирской Тьмутаракани: она с отцом тоже приехала на собеседование. Знала бы она, что мой «свободный» немецкий — пара десятков фраз, заученных накануне да кучка обиходных слов и выражений, перенятых от отца и вычитанных мной в разговорниках и всяких там «лезебухах». Авантюра с моей стороны… Оказывается, срок-то собеседования мне назначили, конечно, только надо еще было на конкретный «термин» записаться, а делается это не просто так: зашел, «забил стрелу», а только и исключительно по телефону. Деликатно затаптываю окурок в газон, вхожу гордо в «караулку» - herzliche wilkommen! На меня поднимает глаза крепкий такой паренек в белой тенниске, чего, мол? Ну, я ж с Урала, чего там, мне бы, говорю, на собеседование. А он: дык… запись-то есть? Демонстрирую гордо «айнладунг»: «Schauen Sie, bitte, mal an!» На него не действует, много вас тут таких; и ходют и ходют, и чего, спрашивается, ходют? Объясняет терпеливо, как больному: по телефону, дескать, записаться бы надо… А иначе — нихьт! Строго тут у них. Придется опять через всю Москву домой и с утра — на телефон! Расстояния эти московские — то ли дело дома! Даже привычный, большой по моим меркам Свердловск — ну куда ему до столицы… Ходишь, бывало, ходишь, к вечеру ноги даже не гудят, а просто отсутствуют, как таковые. Нигде я так не устаю, как в Москве. Нет, понятно, что «аборигены» привыкли и двигаются по своему когда-то очерченному кругу: метро-трамвай-троллейбус-опять метро etc. Но мне-то хочется увидеть побольше! Вот и хожу по курганской привычке. В первый же день пребывания в метрополии, пробуя разные сорта пива, в Кургане не представленные, «нарезал» такое расстояние, что, когда мои «московские курганцы» узнали об этом, то только хмыкнули озадаченно. Типа, ну ты и дебил… делать тебе нечего. Сидел бы на кухне, так же бы точно пиво пил! Чего ноги зря бить, чего ты тут не видел? А вот чего: как-то проходя с Серегой Родионовым мимо Третьяковки, мы вдруг решили представить, сколько здесь, на любом клочке земли московской, всего было-происходило! Ну, умом не охватить ведь! И сто, и двести, и пятьсот лет назад! Это в Кургане, встань хоть на самой исторической-разисторической улице да открути воображаемую машину времени на сколько хочешь лет назад — да что было то? Солдаты пьяные в 1918-м подрались? Нет, понятно, нам дорога любая история родного города именно потому, что он — родной, но сравнение, сами понимаете, все равно не в нашу пользу.

Эх! Да что говорить… Вот поэтому и люблю ходить пешком по улицам и площадям Москвы, Питера, Киева, Риги, Таллина, Берлина… и где я еще был? К сожалению, очень мало, где.

3

…сны, всего лишь сны. Но как обязательный элемент — здание, всегда очень разное, то вдруг — небоскреб из стекла и бетона, только что, вероятно, строителями сданный и еще пустой, коробка просто с оштукатуренными, но не окрашенными стенами, цементными голыми полами и сквозняками, гуляющими по огромным, без единого человека коридорам… То — деревянный такой, просторный и древний, судя по убранству и рассохшимся доскам пола, терем. А то, как сегодня, коттедж не коттедж, дача не дача, из красного кирпича, высокий, в несколько этажей, а первый — в сплошном остеклении. И вроде живу я здесь вместе с семьей, но непонятно — на каких правах, сколько места должен занимать и вообще, где все это происходит. Отец-покойник чаще всего тут же, стоит, отвернувшись к окну и, что характерно, со всеми присутствующими в таком сне я могу общаться, с отцом же — нет, фигура его размыта, он здесь, но только лишь я пытаюсь сконцентрировать свое внимание на нем, как он в одночасье гаснет, исчезает, будто выключает голографический проектор некто невидимый… Мастер Снов какой-нибудь. Прочитав когда-то у Кастанеды, что нужно во сне стараться посмотреть на свои ладони, а совершив это несложное, на первый взгляд, действие, поймешь, что все окружающее тебе всего лишь снится, старался помнить об этом, засыпая. Однажды мне это удалось, я бродил по очередному «дому» окрыленный — свершилось, я прекратил быть ведомым, это ведь только сон, а, стало быть, я могу делать все, что захочу. А хоть бы и вот так: головой вниз с крутой лестницы, ведущей на второй этаж! Проснулся тут же, понятно, как бывает, когда проваливаешься во сне в пропасть какую-то. Но был абсолютно счастлив… Правда, потом узнал у Чокъи Нимы Ринпоче в его «Единстве Махамудры и Дзогчена», что абсолютного контроля над своими действиями во сне могут достигнуть лишь очень продвинутые, много и долго практикующие Дхарму люди. А у меня это было, скорее, тем, что Эдгар А. По назвал «A Dream Within A Dream», «сновидение в сновидении», то бишь. Проще говоря, мне снился сон о том, что мне снится сон… Парадокс. Но вдохновляет.

В лето Господне 1984-е от Рождества Христова (интересно, кстати, что хоть и была допетровская Русь страною православной а, стало быть, христианской, не было у нас тогда подобного летоисчисления, но считали наши предки годы «от сотворения мира», а уж кто и когда им сказал, что имело место сотворение сие за 5508 лет до Р.Х. — это историкам видней. Надо поинтересоваться при случае…) я подобных снов не видел еще. Снилось мне разное, а все больше, наверное, женщины. Все просто, понятно, легко объяснимо. И к Фрейду не ходи. Как в старом анекдоте про дембеля и вопрос психиатра, что этому дембелю напоминает кирпич. Гм… не так, чтобы и у меня наблюдались подобные же аллюзии и ассоциации, но все эти байки насчет брома в солдатском компоте – байки и есть. Мне лично кажется, что английская практика поддержания в солдате умеренной агрессивности верна — т.е. поощряет негласно британское военное командование драки там небольшие в казармах, то да се. Боевой дух таким образом сохраняет. Секс-агрессия как разновидность агрессии вообще, тоже, надо думать, не забыта. Ясно, что кто-то в руководстве нашей страны «совершил большую ошибку», пытаясь превратить огромные массы молодых, здоровых мужиков в аскетов или, что еще хуже, в скопцов и гомиков… Я про армию и всевозможные «зоны» говорю. Но нас, повторяю, хорошо хоть седативными препаратами не глушили. И на том спасибо.
     Так вот и шло время: спать, в общем-то, приходилось мало – замполит решил, что «красный уголок», кровь из носу, но должен быть готов к Новому, 1985 году. А посему я львиную долю времени проводил то в мастерской, где строгал, пилил, писал портреты героев, служивших в нашей части во время войны и даже выступал в роли скульптора, т.е. лепил из пластилина с использованием всевозмож2ных подручных предметов, типа стреляных гильз, карандашей, спичек и частей игрушечных автомобильчиков «предметный фон» для гордости нашего политотдела — масштабной диорамы под названием «Наша N-ская гвардейская бригада ПВО обеспечивает огневое прикрытие переправы советских войск через реку Неман (а может быть – Буг) во время великого контрнаступления нашей армии в 1944 году». Предметный фон состоял из пары разбитых немецких танков (воспроизведенных мною в деталях и с большой любовью), наших зенитных батарей вместе с обслугой и снарядными ящиками, а также (!) подбитого «мессера», чей крестоносный фюзеляж торчал из ближайшей к зрителю воронки. Сама диорама, плавно перетекавшая из нагромождения пластилина и спичек в холст, изображала реку Неман (или Одер?), на которой наши доблестные войска, огрызаясь огнем из всех видов оружия, плыли на плотах и по2нтонный мост в центре, защищать который и призваны были наши зенитчики-гвардейцы. Короче, масштабная была работа, с тех пор я, наверное, ничего более масштабного и не делал… Вся эта композиция крепилась на огромном стальном параллелепипеде из уголка, обшитом расписанными мною «под красный гранит» планшетами, на которых я выклеил гвардейский знак и название диорамы диковинной самоклеящейся пленкой, известной нам тогда под загадочным именем «аракал». То, что это была такая же пленка «oracal» немецкой фирмы «Orafol», какую мы используем при изготовлении всевозможной рекламы и по сей день, я узнал, конечно, много позже. А еще меня до глубины души поразили тамошние краски, мы говорили просто «латекс» — всевозможные цвета, ну, какие хочешь, и разводится водой, а застывает — ну, пластик пластиком. Мне они напоминали наш клей ПВА, каковой широко использовался нами в архитектурном во время макетирования. Кисти, опять же, были у немцев хорошие… Да что говорить, когда мы с замполитом впервые посетили местный магазинчик «Все для художника» (нет, на самом-то деле он не так назывался, я просто профиль указываю), то меня чуть удар не хватил… Выросший в условиях тотального дефицита всего, что можно было себе представить, я сквозь туман созерцал горы фломастеров во всех наивозможнейших упаковках, пучки кистей (беличьих! не синтетика!), стройные ряды банок, коробок, пакетов любых (акварель-гуашь-масло-темпера-и-еще-каких-то) красок, пачки некой немыслимой, тонированной и текстурированной бумаги, а еще карандаши десятка известных мне разве что по журналам «Советский Художник» и «Bildende Kunst» фирм, а еще уголь, сангина, пастель такая и разэтакая, а еще планшеты, подрамники, этюдники, мольберты и масса всех этих, милых сердцу любого, кто когда-либо брал в руки карандаш или кисть, штучек и прибамбасиков — немцы всегда славились своим нежным отношением к подобным «гаджетам» — ну, струбцинки там, винтики какие-то, скребочки, щеточки, ножички и специальные (!) досочки для вырезания на них трафаретов! Я тогда понял, что рай – это где-то близко. Захотелось, как у известного писателя, попросить в этом магазине политического убежища. Наивный, я ведь тогда еще в других магазинах не был, разве что уже испытал схожий шок, посетив как-то сразу по приезду на место службы ближайший lebensmittel, говоря по-нашему — «гастроном». Но учтите, что при всех наших тогдашних напрягах с едой, а кто не помнит, могу рассказать, что в Кургане к тому времени уже были введены талоны на сливочное масло и колбасу, продукт под кодовым названием «сыр» если и «выбрасывался» (тоже словечко из тех лет!), так сметался с прилавка в считанные минуты, во многих продуктовых к вечеру на витринах красовались лишь бронетанковые пряники (люблю, кстати, и ем до сих пор) да пресловутый «Завтрак туриста» (консерва такая, невкусная), так вот, при всем при этом я бывал уже несколько раз в столицах и продукты в магазинах, так сказать, видел… Тем более, молодость, наверное, тем и хороша, что ты не ставишь качество и изысканность потребляемого тобою продукта во главу угла. Исходя из всего вышесказанного: шокировать-то меня местный «гастроном» шокировал, но не так, чтобы очень… Ну, апельсины. Ну, колбасы с десяток сортов. Ну, сыр этот, на наш «Пошехонский» совсем не похожий, а похожий на сыр, с дырками там и в красной пленке. Ну, кондитерский… (Кондитерский, да, вот… Чуть не забыл! Тем, кто в Германии каким-то там боком был – посвящается. Вы ЭТО должны помнить, а если нет – то что вы там видели вообще?) Короче, магазин с кистями и красками поразил меня гораздо сильней, такого я и в Москве с ее Елисеевским не видел.

 И это все была ГДР, социалистическая, стало быть, страна. Конечно, я и раньше слышал, от лекторов там разных, из сдержанных, вполголоса, разговоров взрослых, от старшей сестры, успевшей в начале 80-х побывать в Югославии о том, что уровень жизни в «странах народной демократии» в Восточной Европе, мягко говоря, отличается от нашего в лучшую сторону. О том, что наше правительство уж слишком много денег тратит на оборону и поддержание этих самых «братьев меньших», не знающих забот под крылом у нашей стремительно нищавшей «сверхдержавы» и живущих в свое удовольствие, вкушая неизвестные нам радости жизни. И о том, что Восточная Германия даже на фоне «сытых» Чехословакии, Венгрии и Польши выглядит куда более респектабельно. Слышал, но считал, наверное, что так оно и должно быть, что должен же быть у нас, у стран, коммунизм своим курсом избравших, красивый «фасад», а дай время, ну, десяток лет, и у нас все так же будет. Дорогой-то ведь верной идем, правильно, товарищи? Каким потрясением для меня стали сообщения о том, что восточные немцы, оказывается, пачками бежали на «дикий» Запад ради какой-то там dolce vita! Гибли, подстреленные на печально знаменитой берлинской стене, арестовывались «штази» (аналог нашей ГБ, только покруче еще), даже строили самодельные подводные лодки для того лишь только, чтобы пересечь эту ненавистную им черту, отделявшую немцев от немцев. Да ведь там — безработица, инфляция, дороговизна, кризис, преступность! Нет, понятно, товарное изобилие, «кризис перепроизводства», зато – повсеместное падение нравов, секс, блин, наркотики и тотальная неуверенность в завтрашнем дне!!! Там ведь жирует кучка толстосумов, а трудовой народ вынужден довольствоваться эрзац-пищей, жить в сырых бетонных коробках, задыхаясь от выхлопных газов миллионов автомобилей (кто на этих миллионах автомобилей ездит, кроме «кучки толстосумов», как-то не приходило в голову), умирая от синтетических лекарств, дешевых наркотиков и тотального загрязнения окружающей среды! Да, рок-музыка еще… Но тут, как раз, все было более или менее понятно — кто-то, светлые головы Агитпропа, наверное, очень ловко «разводили» нас, втемяшивая, что вся «нормальная» рок-тусовка Запада суть не что иное, как бунтари, борцы с «системой». Даже книжка такая была, очень в моей подростковой среде популярная – «Музыка бунта». Зачитывалась, помню, до дыр, воровалась из библиотек… Ни черта ж было не найти, никакой ведь информации кроме редких статеек в «Ровеснике» и «Сельской Молодежи» (и за это им спасибо!), да таких вот, с позволения сказать, «энциклопедий». Так вот, основным посылом нашей, советской музыкальной критики в вопросе о рок-культуре было: «хороший» рок-музыкант = революционер. А все их наркотики, деньги и прочие атрибуты «звездности» - лишь попытки «истеблишмента» приручить «звезду», заставить ее петь под свою дудку! То, что бунт – неотъемлемая часть рок-культуры, правда. Только наши идеологи забывали добавить: революция не обязательно должна быть Великой, Октябрьской, Социалистической… В связи со всеми этими реминисценциями не могу не вспомнить случай с «Пинк Флойд». В 1979 году, после выхода «Стены», компропаганда в СССР подняла их на щит, как «борцов с режимом», группа удостоилась немыслимого по тем временам количества статей во всевозможных, часто даже далеких от музыки изданиях, в «Кругозоре» срочно штампанули пиратскую пластиночку, даже по ТВ, не помню точно, в какой передаче, скорей всего — в «прогрессивной» «Международной панораме», показали 5-секундную нарезку с выступления «флойдов». Вся эта шумиха кончилась, как по сигналу дирижера — в одно мгновение. Кончилась, когда Уотерс промурлыкал в следующем их альбоме: «Brezhnev took Afghanistan, Reagan took Beirut…» Самым политкорректным отзывом на сей «вызов» известных музыкантов советскому Л.И.деру было: «Музыканты явно запутались c равной ответственностью «супердержав»…» Не оправдали, так сказать…

Имя «Пинк Флойд», наряду с еще десятком менее «раскрученных» команд, горотделы культуры изъяли из репертуаров дискотечных «ди-джеев» на несколько лет…

4

…немцы! Вася, ну, немцы же, точно! Да тихо ты, в воронку вон прыгай и умри! Я откуда знаю? Не, стрелять не будут, дураки они, что ли? Ну, если поймают, ни фига хорошего не жди! Все, молчок! Плащ-палаткой накройся, не заметят…

Ночной лес потрескивает, поскрипывает, шелестят листья, падают с мокрых дубов тяжелые капли; недавно прошел дождь, все еще очень сыро, тянет дымком откуда-то с наветренной стороны. Темно, но тьма не кромешная – видимо, где-то на востоке уже встает солнце. Предрассветная мгла, короче, как в романах Фенимора Купера. А Следопыты – это мы с моим «замком» - замкомвзвода старшим сержантом Васей Тищенко. Черные «танковые» комбинезоны, сапоги, плащ-палатки от сырости, за плечами – объемные «сидоры», пока пустые. Пока. Очень хочется курить, но немецкий патруль мигом учует в волглом воздухе ночного леса запах «Примы». Это ж не «Кент» какой-нибудь легкий, это термояд. Остается тихо лежать в старинной, почти совсем заросшей воронке, прижимаясь к влажным древесным корням и песку, в надежде, что егеря «просто выгуливают собачек». Странно, кстати, что они нас до сих пор не учуяли, собачки-то, а, Вась? Ну, молчу, молчу… Дернул их черт именно здесь моцион свой утренний совершать, да и рановато что-то для моциона. Четыре же часа все-таки… Где, кстати, велики? Ах, в стогу? А как найдут они их, чего тогда старлею скажем? Молчим, дальше лежим. Внезапно одновременно осознаем нелепость и комичность ситуации: ночной лес, воронка, немецкий патруль… А мы, стало быть, partisanen? Или разведка, собравшаяся было за «языком», да напоровшаяся на патруль вблизи передовой? Истерический хохот готов вот-вот взорвать тишину восточно-немецкой ночи. Мы-то ведь не за офицером вражеским ползем, не за ради подложить пару килограммов в тротиловом эквиваленте под рельс ближайшей «железки» — за прозаическим жирненьким гусем собрались гвардейцы темной, мокрой летней ночью 1984 года в близлежащий хуторок. В счет репараций, так сказать…

Вообще, надо заметить, что местному населению от «оккупантов» доставалось и, к сожалению, часто. Периодически бывая «при штабе», а во время выездов по тревоге на полигон – так и вообще чуть ли не живя в штабной палатке при картах, которые постоянно во время таких «мероприятий» приходилось склеивать, резать, оформлять и надписывать, так вот, имел я доступ – полуофициальный, естественно – к довольно секретным формулярам, рассылаемым Штабом Группы по частям. В них, помимо обычных сводок о проведении учений, прочей армейской лабуды, доводились до сведения комсостава результаты расследований всяческих негативных фактов, «позорящих честь и достоинство советских воинов». Проще, речь шла о выходках всяких там прапоров, а иногда и солдатиков, которые позволяли себе, мягко говоря, различные вольности по отношению к аборигенам. То, аспиды, собачку мирно гуляющую на БМП переедут, то из дома шмотки и аппаратуру в отсутствие хозяев вынесут. Бывало и хуже, гораздо хуже. Однажды один скот забрал в караулке АК с тремя магазинами и, пользуясь тем, что начкар мирно почивал, сбежал в ближайший городок. Не знаю уж, чего ему в голову пришло, возжелал ли солдафон закуски-выпивки и нежного женского тела, а может, искал он таким образом месть совершить за дедушек и бабушек своих, от немца пострадавших… Короче, забрался он в какой-то дом на окраине, а когда живущие там мать с дочкой тревогу подняли, положил их парой очередей. После чего, выпив бутылку найденного в холодильнике «горючего», сунул ствол себе в подбородок и прервал свою глупую жизнь. Скандал, судя по всему, был страшный. Но нам-то, понятно, о таком если и докладывали, то только в курилке, словно легенды какие. А то еще, прямо на моих глазах случай был, тоже не слишком забавный. Мы тогда поднялись по тревоге, побросали вещмешки и автоматики в машины, да дали копоти в сторону ближайшего полигона, на предмет учебных стрельб, так сказать. Дать-то дали, да шла с нами штука такая, очень уж тяжелая, СОЦкой называется. Это представьте себе махину размером с хороший дом, на гусеницах, а сверху еще на манер стрекозиных крыльев локатор сложенный, в походном положении. Ну, а за рулем этого дредноута такой же бедолага-срочник, да не проспавшийся к тому ж. Чего-то он там либо не учел, либо просто заснул за рулем, в общем, снес парень половину нарядного немецкого домика-коттеджа в поселке, имевшем несчастье находиться на пути следования нашей бравой колонны. То-то радовались, наверное, жильцы, в одночасье оказавшись под ненастным осенним небом без признаков какой-либо крыши над головой. Ночью. Лежа в постелях. Хорошо, никого не придавило.

Понятно, что мы все «отличались» в той или иной степени. Насчет гусей я уже упомянул, кроликов, опять же, стреляли с начкаром из его «макарова» в лесочке, примыкавшем к части. Да успокойтесь, диких… Ну, надоедает же вечная вечерняя жареная рыба (выловленная, судя по жесткости, еще при Николае Кровавом, крепко просоленная и затем вымоченная на гарнизонной кухне) с половником мятой абы как картошки. Что интересно: каждый божий день потчевали нас таким деликатесом, в течение всего срока пребывания моего в «непобедимой и легендарной». Другое дело - «чипок», солдатская чайная. Я одно время всю свою сержантскую зарплату (60 марок, 20 тогдашних рублей!) там оставлял. Молоко, сосиски, кола местная (неплохая), пирожные там, печенье это замечательное немецкое. Хотя и говорили, что из нефти оно, горит, дескать, если спичку поднесешь. Да черт с ним, вкусное зато необыкновенно. Надо сказать, что в отличие от Чебаркульской учебки кормили здесь во-первых, гораздо приличней (вареные яйца по воскресеньям, всегда черный и белый хлеб, масло, по праздникам котлеты даже, а в остальное время достаточно гречки с тушенкой, вот где я этого добра наелся!), во-вторых, всегда можно было что-то прикупать и приносить с собой в столовую: мед там, творог, колбаску – начальство спокойно к такому чревоугодию солдатскому относилось, есть деньги – ешьте. А фрукты! Все, кто служил когда-то в Германии, наверняка помнят эти ряды «ничейных» сливовых, абрикосовых, грушевых и яблочных деревьев вдоль проселков! Вот мы и набивали полные вещмешки дарами этими, объедались потом и болели животами со всеми вытекающими… И в сады через низенькие, вряд ли от воров, заборы даже лазили, когда пройти пару километров до «нейтральных» фруктовых садов, а то и просто – «насаждений» вдоль дорог было просто лень. Ну что ты поделаешь с человеческой природой…

…очень разные. Смотрю внимательно, но как бы мимо, без явно выраженного на физиономии интереса. Разговоры ни о чем, так, треп пустой совершенно не знакомых друг другу до сего дня людей – погода, движение какое плотное здесь, а как по-немецки, кстати, «водительское удостоверение»? Ах, «фюрерсшайн»? Смешно как звучит… А вы не знаете, «там» они действительны? У меня в пачке документов, заботливо приготовленной с вечера и проверенной на десять раз, тоже есть это пресловутое «фюрерсшайн», но я спокоен – права-то есть, но нет никакого опыта вождения. Надо будет – научусь, чего заранее «рубиться». Какая-то женщина, по виду – из «казахов», ну, то есть – казахстанских немцев, произносит нечто вроде: «Коньяку бы щас намахнуть…» Волнуется, стало быть. Я парирую: «Und dann stinken dort, nicht wahr?» Атмосфера слегка разряжается… Смешно, что все пытаются говорить на немецком, даже подростки; «погружаются», так сказать. Да успеете еще, надоест… Будете искать встречи с новоприбывшими, чтоб по-русски поболтать. Это мое наблюдение, возможно, предвзято и опирается на не слишком глубокий опыт общения с «диаспорой». Вот у деда с бабкой в деревне, помню, все «шпрехали» гораздо охотней, чем говорили на «великом и могучем». Ну, привычка такая была – в семье только по-немецки. Нет, со мною и мамой родственники отца, естественно, говорили на русском, но батя удивлял меня своей беглой речью на «вражеской мове» - я, маленький тогда, все понять не мог, откуда он так хорошо немецкий знает. То, что отец до 18 лет вообще только на родном языке говорил, как-то не приходило мне в голову, а может, не знал просто. Он ведь весьма и весьма скупо о своем прошлом рассказывал. Нет, не так – рассказывал, конечно, но, как бы вне контекста происхождения своего. Потом уже, когда я чуть-чуть научился чему-то, а в частности – способности анализировать и «раскладывать по полочкам» накопленные знания и опыт, я смог понять какие-то моменты из биографии этого немолодого и страшно усталого человека, понять и сопоставить с общеизвестными (с недавнего, к сожалению, времени…) фактами из новой и новейшей истории нашей удивительной страны.

Сильно, помню, в детстве занимал меня один вопрос. Считал я уже неплохо и выходило по всем моим расчетам, что отцу к началу Великой Отечественной было ровно 18. Как же не случилось повоевать ему, почему нет у него ни боевых орденов, ни формы простреленной и аккуратно заштопанной, ни даже фуражки там, или пилотки какой, со стертой звездочкой? Почему все мои дядьки, братья мамы, воевали, в дни всенародных торжеств, Великой Победе посвященных, надевали они созвездия орденов и медалей, пили водку, пьянели, размахивая руками и хлопая друг друга по широким кряжистым спинам и вспоминали, вспоминали… Мне отвечали на мои по-детски наивные вопросы, что, дескать, работал папа в тылу, на шахте, шахтером-то ведь тоже кому-то надо было быть тогда, армия без угля там или нефти никак не может… И глаз вот правый в забое он потерял… Так что, по всему выходит, герой твой папка, только герой труда, каковой труд во время той войны был не легче, не менее опасен, чем боевые будни на передовой. Я соглашался, забывая на время свои вопросы, но, становясь старше, опять задумывался и опять находил несуразности в официальной версии истории нашей семьи. Не сходилось чего-то, не стыковалось… Говорили, что родился отец в Ставропольском крае, как же попал он тогда сначала на строительство магистрали Абакан-Тайшет, далеко-далеко от своей малой родины, а потом вдруг, без перехода, очутился в прифронтовой полосе, в шахте под разбитой немецкими бомбами Тулой? И почему работал он там аж до 1953-го, если мы победили в 45-м? И почему из Тулы приехал сюда, в Курганскую уже тогда область, в скромный техникум, готовящий специалистов для мясной и молочной промышленности в городке Чаши, где и встретил мою будущую маму? Ничего я не знал тогда ни о великих переселениях народов во время наступления немцев, ни о «культе личности», ни о многом другом, о том, что и как двигало огромными массами людей в Евразии, да и во всем мире в те страшные и странные годы. Рискну предположить, что даже и сейчас, при всем нашем обилии всевозможнейших источников информации, о которых отец и мечтать не смел, какая-то часть очень и очень важных, в силу их конфиденциальности, что ли, сведений о том периоде до сих пор сокрыта от нас и, боюсь, останется таковой еще очень долго. Если вообще мы узнаем когда-нибудь всю правду. Дело здесь, как мне представляется, даже не в «круговой поруке» сильных мира сего и не в абстрактной скрытности и нелюбви спецслужб к историкам, публицистам и «журналюгам» – все, по-моему, обстоит гораздо проще и запутанней одновременно… И еще эта странная (спасительная?) особенность человеческой памяти – об этом я уже говорил – она (память) склонна в отличие от random access memory компьютера сохранять и выдавать по вашему запросу все больше положительные моменты и эмоции вашей биографии. Хотя, конечно, плохое тоже хранится где-то на дне, имея нехорошую особенность всплывать либо в кошмарах ночных, либо — вот ведь подлость! – во время депрессий, когда, казалось бы, наоборот – организм твой требует поддержки и утешения, а, стало быть, переживания вновь и вновь именно этих самых положительных эмоций. Тайна, короче, полная загадок… Не-ет, ребята, и мы с этим вот в космос полезли, «венцом создания» себя объявили – это мы-то, с собой и своей памятью справиться не способные!

5

...в году этак 1977-м, когда я ощутил в себе некие новые потенции, зародившиеся и сформировавшиеся прежде всего в результате невероятно активного изучения мною английского (низкий поклон первой учительнице моей по этому предмету – Нинели Васильевне Бузуновой, именно она разглядела в обычном, в общем-то ученике 5-го «Б» класса общеобразовательной тогда еще школы №30 некие способности к изучению языка Шекспира и Леннона), а во вторую очередь – наверное, вследствие наступления пресловутого пубертатного периода, я придумал и развил совершенно шизофреническую идею, которую официальная психиатрия могла бы назвать «раздвоением личности», философы – возникновением alter ego, а мои сверстники, скорее всего, приняли бы за обычное юношеское сумасбродство, определив, впрочем, все это гораздо более кратко и непечатно… Идея состояла в том, что я придумал никогда не существовавшего и несуществующего человека, живущего, по моей легенде, на юго-западе США, а именно – в солнечной Калифорнии, в славном старинном университетском городке Беркли, что недалеко от Сан-Франциско. Человека этого звали по одним данным – Уильям Винсент Кристиани (William Vincent Christiani), по другим же – Виктор-Винсент Уильям Кристиани (Victor-Vincent William Christiani), «официальная» мифология умалчивает, каким образом возникли и продолжали мирно сосуществовать оба варианта… Человек этот, мужчина, белый, американец по рождению и гражданству, появился на свет в тот же день, что и я, то есть 15-го дня весеннего месяца апреля, но только на 4 года раньше меня, а именно в 1960-м. Матерью его была полу-русская, полу-англичанка, отец моего героя, американец то ли итальянского, то ли немецкого происхождения привез ее в Штаты из Англии сразу после окончания Второй Мировой… Служил он (отец, разумеется) интендантом в каком-то там полку американской армии, часть его высаживалась в Нормандии в июне 1944-го, прорывалась с боями к Арденнам, где молодой интендант и потерял во время бомбового удара «соколов» Геринга правый глаз (аллюзия к реальному случаю потери глаза моим отцом, правда, в других обстоятельствах, но тоже во время оно), а заодно получил здоровый осколок в правое легкое. Был он, естественно, списан вчистую, отлеживался в госпитале английского городка Гластонбери (известного потом своими рок-фестивалями), а там пришел май 1945-го – мир праздновал Победу, а новоиспеченный капитан «ю-эс арми» отбыл на родину, увозя с собой чемодан книг по микробиологии и дочь русской графини-эмигрантки и местного захудалого лорда. Девушка работала nurse в госпитале, где штопали отца моего героя и вот, случись так, что приглянулись они друг другу – раненый лейтенант американской армии и наследница громких некогда титулов и отсутствующего состояния. Неисповедимы пути Господни! Тощая послевоенная жизнь в Лондоне не слишком-то привлекала молодую и решение о переезде в богатую заокеанскую страну было принято без лишних заламываний рук. Первым пристанищем молодой семьи стал тихий университетский Стэнфорд, наш капитан выучился на микробиолога и сам потихоньку стал сначала просто преподавателем, а затем и профессором. Там-то, в Стэнфорде, и начинается история моего виртуального «двойника». Мальчик родился, рос, как и миллионы его сверстников, играл в бейсбол, смотрел по телику мультфильмы с Микки-Маусом, жевал поп-корн и пил кока-колу, пока не стал в возрасте семи лет, а может, и раньше, посещать частные уроки игры на фортепиано. Событие сие стало поворотным пунктом в истории нашего героя, таким образом он, во-первых, приобщился к совершенно новому для него тогда миру музыки вообще и классической фортепианной музыки в частности, во-вторых, это определило карьеру маленького Билли на многие годы вперед. Калифорния конца 60-х – место абсолютно показательное с точки зрения зарождения и развития неких экстраординарных для того времени музыкальных (и не только) тенденций, достаточно упомянуть такие имена, как The Doors, Canned Heat, The Byrds, вспомнить, что как раз в это время творил в Лос-Анжелесе Джон Кейдж, записывали в марихуанном дыму свои диски Moby Grape, Jefferson Airplane, уже достаточно известен был гитарист мексиканского происхождения Карлос Сантана, короче, недостатка в ярких примерах, которым хотелось подражать, не ощущалось… Так, собственно, и вышло. Где-то в начале 70-х два школьных приятеля-тинейджера задумали и осуществили свой собственный проект под романтично-напыщенным названием The Constellation. Костяк группы составляли уже вышеупомянутый Билли, а также его друг и соученик не только в обычной школе, но и в музыкальной тоже, некто Берт Харрис (почему его так звали, не знаю). Так вот, Берт играл на гитаре и клавишах, Билли же достался бас и, по необходимости, барабаны. Остальные члены группы приходили и уходили, состав постоянно менялся (постоянным был только барабанщик Мик Куинн, тоже школьный товарищ), что впрочем, не сказывалось фатально на качестве музыки. Группа сразу же избрала своим направлением некое калифорнийское подобие арт-рока, каковой, впрочем, плавно затем перетек в мелодичный такой «глэм», выродившийся позднее (уже почти к самому развалу проекта где-то в начале 80-х) в довольно интересную версию «new wave», достаточно жесткую, хотя и не без заигрываний с модной тогда «электронщиной». А тогда, в самом начале, парни играли на каких-то школьных танцульках, принимали участие в университетских (семья моего героя уже перебралась в Беркли) конкурсах таких же, как они, начинающих «рокеров» и потихоньку копили опыт и деньги… Очень хотелось записать пластинку и дарить ее знакомым девчонкам, небрежно расписываясь на конверте… Билли к тому времени взял себе, как теперь принято говорить, «ник» - он стал Глорри Кристи (Glorrie Christie). В лучших, кстати, традициях набиравшего силу «глэм»-рока, достаточно вспомнить, что будущая заокеанская мега-звезда Эф Меркьюри называл себя тогда не иначе, как Ларри Люрекс (ничего себе псевдоним, да?). «Кристи» произошло, естественно, от усекновения слишком длинной для рок-н-ролла фамилии, а имечко «Глорри» — от шутливого прозвища Билли в классе; classmates называли его «глори-бой», намекая на страстное желание парня прославиться…

Я к чему все это столь подробно описываю: хочу, чтобы потенциальный читатель понял, насколько серьезным и продуманным было это мое «погружение» в никогда не бывший реальным мир совершенно чужого мне человека, к тому же – не существующего на самом деле. Я вольно или невольно наделял его теми чертами и свойствами, каковых был лишен сам и не чаял даже, что когда-либо стану обладать таковыми. Именно теми чертами и свойствами, постоянные размышления о которых, по мнению психологов, приводят личность к фрустрации и чему еще там… Естественно, у каждого эти мысли свои собственные, один мечтает перестать быть робким и застенчивым, другой видит себя в ореоле богатства и славы, окруженным поклонниками и, в особенности, белобрысыми и длинноногими поклонницами (тут, впрочем, уместны варианты…), третий мнит себя великим ученым, подарившим миру перевернувшее все представления о природе вещей открытие… То есть, склонность фантазировать, «мечтать», наделяя себя качествами недостижимыми по тем или иным причинам, присуща 99,9% народонаселения нашей планеты, другое дело, как человек распоряжается «энергией мечты», заставляет ли он ее работать на себя, либо, как в моем случае, переносит на объект весьма далеко отстоящий. Избрав своим alter ego человека рока, то есть музыки, настолько «не принятой» в тогдашнем нашем обществе (хотя и пронизывающей его, общество, насквозь сверху донизу; парадокс, но ведь было сказано кем-то из современных «гуру», что «мы жили в стране парадоксов»), что было бы сумасшествием даже во сне видеть себя полноценной, состоявшейся «рок-звездой», я тем самым обрезал раз и навсегда всякую связь между мною настоящим и тем придуманным мною же, так похожим на меня американским музыкантом. Nevermore. С тех пор фантом обрел совершенно самостоятельную жизнь и уже никак не зависел от своего «создателя», хотя и продолжал жить (вот ведь причуда человеческого разума!) только и исключительно в моем сознании!!! Придумывалось и продумывалось все: от джинсовых «лейблов», которые предпочитал мой герой и подробностей семейной жизни, от текстов газетных и журнальных статей о нем, его творчестве и его личной жизни, до марок авто и планировки его дома, до дат выхода его новых дисков (и названий трэков!), до маршрутов и расписаний его «гастролей» по всему миру! Того не подозревая, я творил некую новую Вселенную, находящуюся внутри меня, но все более и более не зависящую от игры моей мысли. Сам, впрочем, никак не примеряя «белые одежды» виртуального двойника на себя – мое существование шло более или менее успешно и ровно; я успел закончить школу-ПТУ-первый курс института, сходил в армию, был восстановлен на второй курс, обзавелся семьей, поработал архитектором, будучи в «академическом отпуске», снова вернулся в институт, перевелся в университет, закончил университет, нашел себя в рекламном бизнесе etc. Никогда даже близко не приближался к музыкальному творчеству, да вообще просто игре на каком-либо инструменте! Притом, что долгое время (начиная лет этак с 12-ти) очень и очень плотно общался (ну, или старался плотно общаться) с местной рок-тусовкой, будь то в Кургане, будь то, затем, в Свердловске… И вообще, музыка играла и продолжает играть (в настоящее время даже больше) значительную роль в моем бренном существовании. Одна из моих версий генезиса и всех последующих трансформаций виртуального рок-героя заключается в том, что лишенный в силу ряда обстоятельств (подозреваю, никак от меня не зависящих, хотя и с этим можно поспорить) малейшей возможности реализоваться в подобном качестве, я стал наделять присущими мне творческими потенциями в этой отрасли человеческой деятельности т.н. an imaginary person. То есть, некие творческие музыкальные способности наличествовали во мне изначально, но, будучи не в силах, а точнее — не зная способа каким-либо образом развить их и вынести блестящие результаты на суд приятно удивленного человечества, я загнал это все внутрь, почти полностью перенеся все свои abilities в этом вопросе на выдуманного мною человека. Каковой человек и реализовал все вышеперечисленное целиком и полностью, с шиком и блеском, к вящей его и моей радости. Сыграл, стало быть, роль эмоционального громоотвода, ибо еще неизвестно, куда и к чему привели бы меня переполнявшие неокрепшее еще, бедное мое сознание желания, эмоции, а самое главное – природные склонности и способности. Quod erat demonstrandum.

Конечно, образ моего героя значительно поблек с годами и сегодня он достаточно нехотя «отзывается» на мои редкие запросы по внутренней сети. Да, он ведь достиг почти всего, что только может выпасть на долю подобного персонажа – славы, денег, возможности спокойно работать над тем, что интересует в первую очередь тебя самого, а не очередной звукозаписывающий «лейбл». Он становится стар, брюзглив и скучен даже сам себе – просто потому, хотя бы, что напрямую, целиком и полностью зависит от игры моего воображения, не желающего более поддерживать жизнь несуществующего и никогда не существовавшего человека-тени. Он постепенно выцветает, дезинтегрируется… Моя реальность сегодня чужда схем и искусственно выпестованных образов – слишком интересен окружающий нас мир, слишком таинственны а, стало быть, невероятно, не по-здешнему привлекательны силы, заставляющие его вращаться вокруг твоего эфемерного «я».

ага, «второй уровень»! Кто-нибудь вообще проходил дальше? Мышь в потной правой ладошке дрожит, она готова к бою, собрано приличное количество «артефактов», не все, к сожалению, но все же… «Сохраниться» на всякий случай? Потом, потом!.. Дисплей монитора излучает рассеянный, такой таинственно влекущий свет. Высокие двери распахиваются в небольшое по объему помещение, в котором наличествуют пара-тройка измученных ожиданием, вспотевших «кандидатов», а еще лощеный клерк за конторкой, крытой модным «серебряным» ламинатом. Стол, стулья, плакаты «в тему» на стенах – мол, объединение двух Германий - это хорошо, но давайте же работать! Типа, reden ist gut, handeln ist besser! Ага, вполне в духе нового времени… Ну что ж, будем handeln, чего там… Дайте только добраться до этого пресловутого der Tatort! А пока ждем вызова. Ждем. Ждем…

6

— Каждого из нас посещали тогда мысли о скорой и неизбежной смерти. Каждому она являлась если не во сне, то наяву точно, и довольно часто. И у каждого эти явления вызывали абсолютно одинаковую реакцию — сначала состояние тупой покорности неминуемому, но столь ненавидимому событию, прекращающему твое бытие, а затем осознание некой новой составляющей твоего «я», а именно — какой-то холодной, нездешней гордости оттого, что тупая покорность сменялась спокойной решимостью, приятием костлявой, как обязательного элемента существования «здесь и сейчас». Кто-то, сейчас уже точно не помню — кто, хорошо сказал об этом примерно следующими словами: «Человек, дескать, становится Человеком тогда именно, когда осознает конечность своего существования…» На самом деле, так, наверное, и есть, только я добавил бы к этому: «конечность своего существования в этом мире…» Это очень важно, ибо именно здесь кроется квинтэссенция всего высказывания. Человеку хочется надеяться… Нет, не так — надежда есть неотъемлемое свойство любого живого существа, как способность дышать, питаться, размножаться, выделять продукты обмена веществ, чего там еще… То есть, берем любую живую тварь — так тут же и надежда! И у всех она разная, это зависит от множества причин, не знаю — от условий существования, опыта, количества знаний по тому или иному вопросу, духовной составляющей, наконец…

— Ну-ка, ну-ка, вот с этого места поподробней, пожалуйста!

— Ты о чем? О так называемой «духовной составляющей»?

— Именно…

— Хорошо. Так вот — если отвлечься от многочисленных «концепций» (это слово возьми потом в кавычки, ниже я объясню — почему) этой особой субстанции живого существа, выраженных и достаточно хорошо описанных в многочисленных «святых писаниях», абстрагироваться, так сказать, то суть сводится к довольно простым вещам. Имеем человека (мы ведь говорим прежде всего о человеке, как носителе рассматриваемого нами предмета, все остальные живущие на Земле твари если подобным и обладают, то почти ни одной из официальных религий в таком аспекте не рассматриваются, за исключением, пожалуй, разве что индуизма и буддизма, как его производного). И тут же сталкиваемся с понятием «души»… Хороший человек, «душевный» человек… The Soul, die Seele, по-французски как там… l’Eme? Не помню точно…

— Да черт с ними, с определениями!

— Хм, ты прав. «Это» действительно чуждо любых определений. «Человеческое, слишком человеческое»… Это и есть то, что принято называть «умопостроением», «концепцией»… Всего лишь слово, ничего больше. Гораздо проще, да и правильней, наверное, вслед за популярной литературой по атеизму назвать это «особой нематериальной сущностью». Кстати, знаешь, что так называемого «научного атеизма» в нашей стране никогда не было, это он, может быть, сейчас появляется, когда уже вот просто так, огульно, не заставишь людей отречься от религии. Сейчас доказательства нужны, прагматики кругом. Это при Советах достаточно было ляпнуть: «Религия – опиум!», как тут же народ прекращал ходить в церковь. И высказывание-то переврали, вернее, приводили только первую часть…

— И все же — как с этой «нематериальной сущностью»?

— Не знаю… Повторяю — это и сложно неимоверно и, одновременно, просто, как… Любая же официальная или не официальная, но принятая хотя бы небольшой группой людей «религия» на этом стоит — на вере в бессмертие «души» и какое-то там «судилище» после смерти твоего физического тела. На вере в то, что существует Бог и его антипод, некто Сатана. И в то, что после этого пресловутого судилища ты (твое нематериальное «я») принят будешь либо той, либо другой стороной. То есть, посмотрят ангелы небесные (или кто там?) на тебя хорошенько и решат, чего в тебе больше, света или тьмы, белого или черного, плюсов или минусов. На этих основаниях будешь принят либо в «рай», где ожидает тебя вечное блаженство, либо, соответственно в «ад», где «вечный мрак и скрежет зубовный» (существуют, впрочем, вариации на эту тему и их, наверное, столько же, сколько людей на земле…). Буддизм, правда, пошел дальше — там все сводится к тому, что нет никаких богов и дьяволов, это все суть порождение твоего замутненного сознания, есть человек, в котором изначально присутствует просветленная сущность, Будда, и есть океан сансары вокруг, который основан на пяти затемняющих чувствах, мешающих человеку распознать в себе Будду, а, стало быть, прервать это извечное, не прекращающееся даже с переходом твоей сущности в другое тело, реинкарнации, то есть, коловращение «бытия-сансары» вокруг, сверху, снизу тебя… Впрочем, толкований множество, чего я тебе тут рассказываю, возьми вон, да почитай сам, литературы на эту тему достаточно. Я вот о чем — если бы меня, тебя, кого-то, когда-то спросили бы – после гибели твоего здешнего физического тела — кем или чем ты хотел бы стать? Что тогда?

— Да, и что? Что бы ты ответил?

— Что бы ответил? Ну, во-первых, кто бы спросил…

— То есть, исходя из того, кто спрашивает, ответов может быть несколько?

— Ну, так, наверное… Зачем заведомо глупому и пустому человеку знать об этом? Тут достаточно отшутиться как-нибудь, или просто рассказать байку идиотскую о том, что хорошо было бы, сидя на облачке, поедать райские плоды и общаться запросто с архангелом Гавриилом, например, а то и с самим Господом. Ты не смейся, подобные «концепции» в большом ходу на встречах разных там «проповедников» со своей не слишком привередливой паствой. Сам как-то присутствовал… Веришь — был близок к истерике, настолько смешной и нелепой казалась мне ситуация, в которой обещается в загробной жизни каждому, кто выполняет в точности заветы той или иной новоявленной «истинной церкви» по дому с садом и огородом, а также по прямому телефону для непосредственного такого общения с кем угодно из святого пантеона, хоть с Иеговой, хоть с Иисусом.

— А если…

— А если… Тогда я лично сказал бы — я хочу стать горой. Небольшой, совсем не Эверестом, горой на южном каком-нибудь архипелаге, чтобы мои мохнатые, зеленые бока отражались в зеркале лагуны, чтобы люди поднимались по моим заросшим кипарисами и всякой прочей южной флорой бокам на плоскую вершину и любовались бы закатами, а птицы вили бы гнезда в зарослях кустарника, цветущего тяжелыми белыми цветами. И волны прилива скрывали бы мои пологие уступы, а отступив, оставляли бы на них водоросли, роскошные раковины и колючих морских ежей. И солнце, устав за долгий-долгий день подогревать мои склоны, уходило бы в свой морской дом, и мириады светлячков освещали бы тогда и меня и фиолетовое небо надо мною…

(Эта беседа, приведенная мною здесь в форме интервью, имела место в конце 90-х гг., когда мы пили какие-то спиртные напитки на кухне у одного моего старинного приятеля, помимо всего прочего служившего в середине 80-х в «ограниченном контингенте советских войск» в одной жаркой южной стране. Я, в общем, не все тогда понял из казавшегося мне порою обычным пьяным трепом нашего с ним разговора. Или не мог понять… Или — не хотел. Как бы то ни было, теперь я вспоминаю эту беседу довольно подробно, насколько хватает памяти о ней и о десятках совершенно таких же застольных бесед поздно ночью, на кухне, под негромкий в силу времени суток аккомпанемент каких-нибудь «роллингов» или «цеппов», доносящийся из установленного уже на подоконнике (из-за нехватки места на замусоренном столе) кассетника. Вспоминаю и привожу здесь потому, что чувствую странную, ирреальную связь тогдашних наших рассуждений и всех последующих событий, приведших меня в эту странную комнату с серыми стенами, плакатами на них и закрытой пока дверью, отделенной от меня широким столом с лежащими на нем глянцевыми журналами на немецком…)

…и тут на меня, что называется, «накатило»… Мне вдруг стало невыносимо, нестерпимо, до физической боли 2жаль всех окружающих меня в тот момент людей, а также всех тех, кто находился за стенами комнаты и дальше, в здании и еще дальше — на улицах и в домах этого огромного и нелепого города; чиновников, охранников, менеджеров и секретарш, жуликов и священников, водителей, булочников и аптекарей, нищих, бомжей, черноголовых торговцев с рынка, геев, лесбиянок и сутенеров, бандитов, детей за школьными партами (нет, вру, какие в августе парты?), космонавтов и ученых, которые ведь не знают, что никакие они не ученые, и от этого мне стало еще горше, рокеров, рекламистов и «пиарщиков», политтехнологов, членов правительства, которое ничем и никогда не управляло и не может управлять, Президента, его поваров и визажистов, шутников с телевидения (когда я вспомнил о них, то чуть не залился слезами), музыкантов — классических и любых других, фермеров, плейбоев и «прожигателей жизни», проституток с Тверской, уборщиц и рабочих (почему-то вспомнилась кондитерская фабрика «Красный Октябрь», и это воспоминание о Красном Октябре едва не добило меня окончательно), моряков и фармацевтов, юристов, зеков и их охрану, матерей-одиночек, чекистов, пресс-агентов и коммивояжеров (этих особенно!), продавцов в супермаркетах, строителей и архитекторов, ди-джеев с радио «Максимум» и всех других, таких же, коммунистов, неофашистов, либералов-демократов, растлителей, грабителей, мать Терезу, папу римского и Далай-ламу, каратэистов и фэн-шуистов, калек и «качков», Арнольда Шварценеггера, всех «битлов» вместе взятых и каждого в отдельности, в особенности, почему-то, Джорджа Харрисона, Тони Блэра и Жака Ширака, Юрия Гагарина, Мэрилин Монро (здесь я опять чуть не зарыдал), Джеймса Дина и Джима Моррисона, Кришну и Заратустру, Ошо Раджниша, Шри-Шримад Бхактиведанту Свами Прабхупаду, Мэри Поппинс, Серого Волка и Красную Шапочку вкупе с Шарлем Перро и братьями Гримм, Карла Маркса и Мухаммеда Али с Костей Цзю, Гитлера (с чего бы вдруг?), космонавтов и астронавтов, детей-даунов и детей-аутистов, Алистера Кроули, Зигмунда Фрейда (последнего – особенно!), певицу Бьорк (когда я вспомнил фильм с ее участием «Танцующая в темноте», то судорожно вздохнул, подавив мощный порыв расплакаться уже по-настоящему), пигмеев и полковника Менгисту Хайле Мариама, Фредди Меркьюри, маршала Жукова, Мартина Лютера Кинга и президента Кеннеди, многих и многих, еще и еще, все они бесконечной чередой шли перед моими глазами, сменяя друг друга, словно в непостижимом, волшебном слайд-шоу. Когда я очнулся, ошалело мотая головой, словно стряхивая остатки наваждения, пожилая женщина на диванчике у стены посмотрела на меня с тревожно-вопросительным выражением на лице… Предваряя ее возможный участливый вопрос, я быстро встал и выскочил в более-менее прохладный коридор. Пройдусь, ноги разомну, все в порядке, чего это с тобой? Как плохо, что здесь нигде не курят… как же они? Или специально подбирают таких, некурящих… Однако, ожидание что-то затягивается. А я еще хотел сразу с поезда сюда рвануть, быстренько все уладить! Да тут не так все просто…

7

26.

A winter’s day
In a deep and dark December
I am alone…
Gazing from my window to the streets below
On a freshly fallen silent shroud of snow…
I am a Rock, I am an Island…
I’ve built walls,
A fortress, deep and mighty
That none may penetrate –
I have no need of friendship,
Friendship causes pain,
It’s laughter and it’s loving I disdain –
I am a Rock, I am an Island…
Don’t talk of love
But I’ve heard the word before –
It’s sleeping in my memory…
I won’t disturb the slumber
Of feelings that have died –
If I never loved I never would have cried…
I am a Rock, I am an Island…
I have my books and my poetry to protect me,
I am shielded in my armor…
Hiding in my room, safe within my womb –
I touch no-one and no-one touches me –
I am a Rock, I am an Island…
…………………………….
And a Rock feels no pain…
And an Island never cries…

(Paul Simon & Art Garfunkel, “I am a Rock”, 1966, “Sound of Silence”)

…………………………………………………………………………………………………………………………………
25. …не совсем понятно… Вернее – вообще непонятно. Все-таки к такому я не был готов. Благо, присутствовала при всем при этом явно русская женщина-переводчик, она-то и помогла мне на первых порах, очень помогла… Я этаким бодрячком влетел в кабинет и с ходу пробормотал нечто вроде «куда я могу поставить свою сумку» — на немецком, как мне казалось. Недоуменный взгляд интервьюера был мне ответом, но наша тетенька поняла и предложила не стесняться, а садиться, где мне удобно. Хорошо, сел, осматриваюсь. Кабинетик небольшой, стол с компьютером, заваленный бумагами, пара стульев для посетителей, окно в полстены. Интервьюер, тоже женщина, копается в моих документах, время от времени бросая краткие реплики переводчице. Меня потряхивает, надеюсь, что не станут меня мучить дольше получаса… Ага, вроде все пересмотрела, щас начнется. Первый же вопрос поверг меня в состояние, близкое к обмороку. «Как и когда вы подделали свидетельство о рождении вашего сына?» — кажется, так это прозвучало, вопрос был задан на немецком, естественно. Видя мою растерянность, переводчица растолковала мне смысл этого скорее утверждения, нежели вопроса. Лихорадочно соображаю, что бы такое выдать поубедительнее. Самым «убедительным» мне тогда показалось длинное и путаное заявление о том, что, видите ли в чем дело — это не я, это, типа, чиновник в ЗАГСе, почерк такой у него (ее?), ничего не разобрать, ошиблись они там, не ту национальность в графе «отец» (то есть я) вписали, я попросил переделать, переписать там как-нибудь, ну, они, стало быть, и переписали… «Не виноватая я, он сам пришел». Внимательно выслушав всю эту галиматью, произнесенную мной частью на русском, частью — на немецком (жаль, не было диктофона), да еще на предельно допустимой скорости, тетя-интервьюер ехидно поинтересовалась, всегда ли я так «смешно говорю». На что я, уже собравшись, ответил заранее заготовленной фразой, повествующей о том, что папочка мой завсегда попрекал меня «кашей во рту». Прозвучало. Немка кивнула как-то удовлетворенно и снова уткнулась в бумаги. И тут понеслось… А какая национальность была указана в моем первом паспорте, каковой паспорт я должен был получить по достижении мной шестнадцати лет, сообразно законам, действовавшим тогда в СССР? А если там было указано «немец», что следует из справки (входящий такой-то, от такого-то числа, подписана тем-то и тем-то) выданной вам паспортным столом, то какого… у тебя, гад ты этакий, в военном билете в графе «национальность» — черным по белому «русский» написано? Не знаешь? А вот щас охрану позову… В ответ на мое уже совсем предынфарктное бормотание о том, что, дескать, в Советской Армии у нас все были русскими, не существовало, дескать, другой национальности для военных дядек, в меня летели совсем уже жестяные по звуку и другим сопутствующим ощущениям фразы, которые я не мог точно перевести, но смысл которых улавливал. Преобладали определения типа: «ложь», «обман», «фальсификация». Еще что-то говорилось о правительстве (администрации?) и о его (ее?) отношении к подобным деяниям и людям, подобные деяния допускающим. Напряжение монолога немки достигло апогея и внезапно она иссякла. Буркнула что-то вроде «gut» и уже вполне миролюбиво осведомилась, как здоровье родителей и вообще как дела. Какие дела, пронеслось в моей несчастной голове, какие теперь могут быть дела? Это ж верняк, щас сгребет документики мои в пакет, швырнет мне его через стол и aufwiedersehen. Ну зачем, зачем я выслал им эту дурацкую справку о национальности в первом паспорте, а затем притащил на собеседование с не менее дурацким видом этот разнесчастный военный билет. Ведь и сам мог бы догадаться, что вопросы возникнут. Сказал бы, потерял все документы вместе с бумажником и сумкой, да мало ли, вытащили, скажем, в трамвае… Всяко бывает. А что теперь? Попал, попал…
……………………………………………………………………………………………………...
24. …по-моему, году в 92-м. Все как-то спонтанно получилось, я тогда на сессии был в универе и вот, как-то раз, приехали к нам некие дяди и тети из Канады с целью ознакомить всех желающих с некой неизвестной еще широким массам религией. Религия называлась «бахаизм», а ее приверженцы, соответственно — «бахаи». Будучи любознательным молодым человеком, тем более – в вопросах метафизических, я с энтузиазмом откликнулся на висящее в холле универа скромное объявление, приглашающее «всех желающих» на встречу с вышеупомянутыми бахаи «из Канады». Жара, отсутствие четких планов на текущий день в силу успешно сданного накануне экзамена и пост-похмельное состояние по той же причине сделали свое дело. Прихватив с собой пару приятелей («а че, пошли, канадцы ж все-таки»), отправился в актовый зал. Надо сказать, что общением с гражданами других стран, тем более — «капиталистических», мы тогда избалованы не были. Да что я говорю — не были избалованы — просто вообще никогда не общались с иностранцами за полным отсутствием таковых на наших уральских просторах. Было ли дело в том, что города, в которых мы жили, с войны оставались нашпигованными предприятиями «оборонки», либо так было вследствие сильной удаленности наших местностей от всех и всяческих границ – не знаю. Теперь вот любой студент или школьник даже если не в Америке был, то уж в каком-нибудь очередном «международном лагере» — с вероятностью 99,9%. По себе знаю – лучше способа изучить иностранный язык, чем общение с его «носителями» не придумано еще. Вот, а во времена оны изучали мы язык кто как – кто, как ваш покорный слуга, песенки с конвертов пластинок переписывал да переводил (сложный, дорогой способ), кто «вражеские голоса» слушал (способ дешевле, но не менее сложный), а кто и самоучители штудировал (каковых самоучителей было не достать в принципе, а сканеров, принтеров и ксероксов в природе еще не существовало, так от руки переписывали). Естественно, в подобных условиях любая возможность пообщаться с «фирмачами» воспринималась «на ура». Так и в тот раз: сказано — сделано, и вот мы внимаем постулатам диковинной для нас религии, произносимым на английском с синхронным (увы, не слишком грамотным) переводом на русский, осуществляемым зав. кафедрой истории религий. На первый взгляд этот самый «бахаизм» — вроде как производное от ислама, обилие восточных имен и постулаты как бы те же, но вот принцип равенства всех учений всех известных человечеству пророков от Заратустры и Кришны до Магомета и Баха-Уллы (по совместительству – основателя новой религии), а также отсутствие священничества как института подкупали сразу. Это что ж выходит – 9 великих пророков, 9 великих религий, 9 бахаистских храмов на всех континентах Земли (кроме, разумеется, Антарктики родимой) – храмов без священнослужителей совершенно, приходи себе и молись, как тебе удобно, на родном или любом другом языке, хоть своими словами. Никто не встанет между тобой и Небесами. Никто не станет трактовать учение так, как ему выгодно или просто от незнания. Повеяло свободой совести и вообще – не знаю, религией XXI века, что ли. По крайней мере, так мне тогда показалось. После сборища я просто подошел к группе этих самых «проповедников» и предложил считать меня если и не новообращенным, то, по крайней мере близким к тому человеком, разделяющим основные положения, цели и задачи учения. Предложение, выраженное мною на пределе моих возможностей говорить на языке Шекспира и Шелли, вызвало неожиданно восторженную реакцию, меня немедленно познакомили со всеми членами «делегации» и, мало того, я получил приглашение участвовать отныне во всех будущих акциях «бахаистов» в других учреждениях и организациях в качестве переводчика и толкователя учения. Для чего мне тут же напихали полный мой рюкзачок всевозможной литературы о бахаизме, на английском, разумеется. Я, слегка обалдевший от такого поворота, вяло улыбался, постоянно благодарил и вообще, всячески делал вид, что все это мне дико интересно и что я шел к этому всю свою сознательную жизнь. Впрочем, интересно действительно было, безо всяких там. Зав. кафедрой истории религий, кстати, и пригласивший этих канадцев в Свердловск, понял, что я могу его сильно разгрузить, подменяя на время всевозможных встреч с общественностью, разулыбался, пожав мне руку. Так начался длительный довольно период моего общения с бахаи – нашими (чаще) и «тамошними», наезжавшими к нам с завидной регулярностью. Что самое важное, ими были не только канадцы или там американцы какие, но также самые, что ни на есть, настоящие западные немцы. Скорее всего, именно через общение с последними, в мою голову и пришла простая (для кого-то даже естественная) мысль о переезде на ПМЖ в «страну предков».

8

...Ты просыпаешься, глядя с вновь испытываемым изумлением на солнечный зайчик, дрожащий на потолке комнаты; какая странно знакомая картинка, думаешь ты, неужели все это уже было – когда? где? с кем? События прошлых дней растекаются и теряют свою четкую последовательность, ты не можешь сказать, что было «до», а что – «после»… Но все это не имеет никакого смысла – ведь если б ты и смог выстроить подробную схему произошедшего, это все равно никак не проясняло бы ситуации. По ту сторону мутного от утренней влаги стекла ты видишь чей-то рот, губы, движущиеся плавно и несколько медлительно, но ты не можешь понять ни слова, хотя и пытаешься произносить эти воображаемые слова, шевеля своими губами синхронно с теми, за стеклом. Затем ты вдруг осознаешь, что рот в глубине улицы и есть твой собственный, что все это лишь отражение в мокрой мембране стекла, таинственным образом отделяющей тебя от окружающего тебя мира. И слова, что ты пытаешься понять, суть твои собственные молитвы, которые ты шепчешь в неосознанном стремлении прийти, наконец, в себя…
...

23. ...мое увлечение религией бахаи продолжалось довольно долго – по крайней мере, года два-три, пока меня не поглотили с головой совсем другие заботы. И за этот период я успел перезнакомиться с доброй дюжиной западных немцев, приезжавших к нам «попионерствовать», а заодно и, как мне кажется, элементарно удовлетворить свое любопытство по отношению к «варварской России», о которой до этого они слышали наверняка лишь негатив, которой пугали их с детства политики и СМИ, о которой рассказывали (почти всегда с плохо скрываемым ужасом) соседи-старики, бывшие в русском плену. Так вот, почти все они (за редкими исключениями) оказывались совершенно нормальными, вполне адекватными людьми, добрыми, спокойными, не без странноватого для нас юмора... Кстати, действительно случалось так, что некоторые выходки гостей не то, чтобы шокировали нас, аборигенов, но, как бы получше выразить это чувство? — приводили в некоторое изумление, что ли... Все-таки существовал некий «конфликт культур». В остальном же, повторюсь, я в жизни не встречал более приветливых и открытых людей. Жили они, как правило, в семьях, часто даже не участвующих в «заседаниях» наших бахайских communities, а лишь «обеспечивающих процессы жизнедеятельности». Время было странное и чрезвычайно интересное – только что развалился, наконец, «колосс на глиняных ногах», Союз наших болезненно Советских и до отвращения Социалистических Республик, в воздухе витали призраки никем не виданной «свободы» (кого и от чего?) и еще – новых потрясений, вплоть до таких уж совсем не любимых ни одним социумом на Земле вещей, как голод и гражданская война. Конечно же, у любого человека, исповедовавшего здоровый скептицизм, не оставалось и тени сомнения в том, что подобного удастся-таки в этот раз избежать. Страх перед войной и голодом испытывали скорее те, кого подобные «вещи» хоть как-то зацепили; вчера ли, много ли лет назад во времена глобальных катаклизмов... Впрочем, хорошо было уже то, что чувство страха не выплескивалось на улицы, но лишь таилось где-то на дне «общественного сознания». В магазинах и на рынках стали появляться продукты – да к тому ж еще «оттуда», упаковка последних повергала нас в шок, граничащий с исступлением... Смешно даже вспоминать все это сейчас. Тогда же смеяться могли лишь немногие... Вообще все вокруг производило впечатление весеннего леса, с которого только-только начал сползать серый пористый снег. Внезапно обнажались груды прошлогоднего гниющего мусора, повсюду шлялись голодные и ободранные лесные жители, ищущие совершить столь ожидаемый всю эту долгую, холодную зиму акт потребления – о! это чудо of consumption! неужели ты спустилось и на нашу холодную почву? Народ трясло, как в лихорадке от ожидания неких смутно угадываемых перемен, в лучшую сторону, разумеется, ну куда уж хуже, ведь настрадались же досыта, правда? Никому и в голову не могло прийти, что переходный период «от тьмы к свету» склонен несколько затянуться.

Я работал тогда клерком в городской администрации, уже пробуя себя на поприще «наружной» рекламы – это новое для нас понятие ассоциировалось в моем сознании с чем-то не нашим, «тамошним», пришедшим к нам вместе со «сникерсами», «марсами» и соусом Uncle Ben’s, в изобилии покрывшими несчастные старенькие прилавки, не способные по определению нести подобную ношу. Это, кстати, не метафора, а вполне жизненное наблюдение – как-то в крохотном продуктовом магазинчике, «при коммунистах» торговавшем в лучшем случае твердокаменными пряниками и лапшой в серо-бурых бумажных пакетах с неразборчивыми красными почему-то штампами, я имел возможность с болью в сердце (ну сломаются же!) лицезреть реально прогнувшиеся под тяжестью банок, баночек, бутылок, бутылочек, пакетов и пакетиков, свертков и упаковок полки из милого советскому сердцу ДСП. Скорее всего разбогатевший на «сникерсах» хозяин давно уже заменил те многострадальные полки на новые, из профилированного алюминия, если вообще выжил тот магазинчик, не пал в неравной борьбе с супер- и гипер-маркетами XXI века. Ну да Бог с ним... Так вот, мои скорее спорадические экзерсисы на почве «наружки» уже давали вполне ощутимые, по-марксовски материальные всходы. Пользуясь служебным положением, я завел многочисленные связи с людьми, могущими и желающими осваивать эту столь перспективную отрасль экономики. С удовлетворением отмечая, что близится самый что ни на есть «бум» в торговле, а, стало быть, и в открытии точек, эту самую торговлю осуществляющих, я уже видел себя востребованным. Что, впрочем, и случилось. Но, несмотря на занятость, я все же находил время для достаточно плотного общения с «братьями по вере», каковые «братья» наряду со своими «сестрами» наезжали, как я уже упоминал выше, в наши пенаты с завидной регулярностью. Все-таки они пытались, надо отдать им должное, посеять «разумное, доброе, вечное» на этой столь скуднородящей уральской почве. И пытались не то, чтобы истово, а скорее методично и со знанием дела. Привозили литературу, снимали на свои деньги квартиры для «духовных собраний», помогали оргтехникой, связями, даже просто теми же финансами. Кстати сказать, народ наш, «изуверившись в безверии», очень-таки активно в те времена занимался неким «богоискательством», в стране работало огромное количество «филиалов» всевозможных церквей и сект, как с Запада, так и с Востока, проповедники всего-чего-угодно, толпясь, ждали своей очереди у всероссийского амвона. Понимали, что вот оно, их время, тот, кто активней промоет мозги благодарному россиянину сегодня и станет духовным пастырем несчастных жителей этой дикой страны завтра. Ну, пусть не всех, но... Россия – страна большая, паствы на многих хватит. Я далек от того, чтобы мешать уважаемых мной представителей бахаизма и, скажем, одиозных участников «Белого братства» или там «Аум Синрике» в одну большую кучу – сдается мне, что это суть явления совершенно разного порядка. Я лишь пытаюсь описать ситуацию, в которой тогда приходилось как-то жить (и выживать) миллионам наших соотечественников.

Мое общение становилось тем более плотным, чем большее количество принимающих людей и организаций узнавало о моих скромных способностях говорить на английском и, отчасти, на немецком тоже. Всем требовались переводчики и приходилось мне сопровождать гостей практически везде по маршрутам их следования, а пара-тройка визитеров так и вообще у нас дома жили. Тогда-то, во время вечерних застольных бесед и возникла у кого-то из «бундесов» идея о «доверенном лице». Поясню – для переезда на родину предков даже и для этнического немца требуется некто, живущий «там», некое доверенное лицо, способное поручиться за тебя и членов твоей семьи, а то и помочь первое время с устройством на новом месте, пусть и не материально, но советом и указанием. Так уж заведено и многие на моей памяти искали тогда подобных доверенных лиц, могущих оформить «вызов» и вытащить тебя из пусть уже «не-большевистского», но все еще такого неуютного, холодного и тощего пространства пост-перестроечной России. Многие искали и многие нашли... И уезжали, возвращаясь потом разочарованными... И не возвращались, но живут там поныне, всякий раз едва ли не со слезами на глазах (не видел, но чувствую) благодаря нас, оставшихся, за наши редкие e-mail’ы с фотографиями знакомых улиц (о! ты смотри! куча бутиков у вас наоткрывалась!) и знакомых лиц... Я искренне надеюсь, верю, что им всем не слишком тяжело там просыпаться по утрам и сознавать, что многое и многое изменилось и что ты определенно в состоянии съездить во время очередного отпуска (а вот прямо сегодня и попрошу босса!) к родным в Россию, и опять увидеть с детства знакомые улицы, хоть и не совсем такие, как тогда, но все же... (А где дом, во-он там стоял, помнишь, во дворе там портвешок еще пили, а закуси было – всего-то один сырок плавленый и пол-пачки «Космоса»? Ах, снесли? ОК. Selbstverstaendlich… Время...) Да, ты в состоянии сделать это и многое другое, но ты больше не можешь вернуть ни тот вечер в скверике у снесенного прошлым летом дома, ни портвейн из передаваемой по кругу бутылки-«огнетушителя», ни то совершенно особое настроение, что сопровождало тебя тогда весь день...