Без названия

Я сижу в кресле, на балконе, с открытым окном прямиком в август 2003 г. На мне розовые шорты с бардовыми цветочками и такая же майка. Я чувствую себя, как заживающий порез. Это отчасти оттого, что некоторое время назад, отправившись погулять без всякой цели, кроме своего удовольствия, я наткнулся на крепкий качан капусты и это отдаленно навеяло мне что-то неопределенное. Я пытаюсь поймать свою любимую радиостанцию, но, вместо этого, натыкаюсь на симфонический оркестр. Диктор окончательно пленяет своих радиослушателей, включая меня, деревянным своим тоном и абсолютно безрадостным и бесцветным голосом, как выигрыш в лотерею в июльскую жару. Название этой радиостанции звучит как искусственное оплодотворение — «Орфей». Лучше бы я проехал 15 километров на роликах, прежде чем попасть на день рождения любимой бабушки, чем связываться с этим типом в темном переулке. Как раз, когда полная капусты тарелка стояла на столе и призывно напоминала о себе, стали давать Сибелиуса. Не могу сказать, чтоб он вызвал какие-то эмоции, в отличие от капусты, но вкупе они были очень даже ничего. Скрипичный ключ открывает дверцу в моей голове. Над входом аляповатый, крупногабаритный плакат: «Господин Сибелиус, извольте чаю». Так вот, прогуливаясь, ради своего удовольствия, я непреднамеренно забрел в книжный магазин, что на углу, и носит зоологическое название «Живое слово». Я люблю иногда посмотреть на стеллажи с книгами, ведь дома у меня нет ни книг, ни стеллажей. Улыбчивая, как банкнота, продавщица спросила, что меня интересует, и я рассказал ей, что мне нравится, включая состояние легкой потери сознания, медленно проводить рукой по книжным корешкам, стоящим вряд, читая имена и названия. Это наводит меня на грусть и воспоминая о моем сне, в котором я именно так и поступал. Банкнота вызывала расположение своей удивленной немотой и я рассказал ей, что хочу снять исторический фильм, в котором Михалкова не подпустили бы даже вынести мусорное ведро, где весь сюжет будет построен на медленном следовании камеры от корешка к корешку. В этом видится мне глубокий исторический смысл, сказал я ей. На самом деле, я и не думал снимать такой фильм. А подумывал я снять такой сюжет: заводная игрушка, а хоть бы и динозаврик, шествует по столу. Ну, завод то и дело кончается, и детская рука, заводящая игрушку, постепенно превращается в старческую, на фоне, понятно, всякой нерукотворной метафизики от детских воспоминаний, через войны, через чертову мать, прям в старость. И тут, как раз, срочно понадобятся стеллажи с корешками, сухая герань и вся эта старческая требуха, включая связки крепко потрепанных временем писем. Вот об этом, я, действительно, однажды думал, сидя по неотложным делам. Подозрительная женщина эта продавщица! Как удалось ей так быстро втереться ко мне в доверие? И это в наше-то время, когда ничто уже не вызывает доверия, кроме кариеса! Я все-таки прошелся вдоль стеллажей. Очень медленно, наклонив голову влево, читая названия. Сколько всего занимает моих современников! Начиная от мемуаров Юрского периода, заканчивая детскими настольными играми в покер, для развития памяти. Я вообще счастлив жить именно в это время, потому что, говорят, раньше все было совсем по-другому. Разве мог бы я пару столетий назад вот так вот сидеть у себя на балконе, в своем розовом в бардовый цветочек домашнем костюме? Разве, прости Господи, настроил бы я случайно радиостанцию «Орфей»?! Нет, нет и да снова нет! К тому же у меня есть вредные привычки, а это, вы сами знаете, сильно усложняет жизнь, делая её более уютной. Как, позвольте спросить, я бы жил тогда, без балкона, хлопчатобумажного итальянского костюма, вредных своих, но полезных привычек и без Сибелиуса! Каких трудов стоило бы мне услышать его концерт, ведь он уже был в 19 веке. Это означало бы поездку в Европу, оформление визы, различные мелкие затраты на запасные носки и носовые платки на случай авиаперелета. Да какой там! Я бы плелся сквозь дремучие леса Европы, как Ломоносов, за телегой, то и дело рискуя встретить на дороге Робин Гуда или Жанну Д’Арк. А ведь я не люблю костров и бардовских песен. Уж лучше дайте мне перестирать 11 пар носков. Мне пришлось бы якшаться со всеми пройдохами и пропойцами, которыми кишит литература, включая историю. Я, признаюсь, вообще не люблю лишних вещей. Их и так слишком много в моей голове. Зачем мне нужно забивать её ещё и воспоминаниями о поездке в Норвегию? Лучше почитать газету. Газеты, своей ловкой и ехидной глупостью, всегда приводили меня в чувства, после чая с Сибелиусом, напоминая мне, что этот мир гораздо более существенен, чем сигаретный дым. Развернув газету, я тут же вспомнил, что давно не писал Карлу. Карлу, моему единственному и незабвенному другу, кумиру и поклоннику, как два в одном флаконе, как левый и правый тапочки. Ведь этот простой человек занимает далеко не последнее место в моей жизни. Странная у нас с ним получилась история. Началась она на уроках истории. Я, по обыкновению, пролистывал страницы учебника, и читал параграф за параграфом, обгоняя содержание уроков на полгода и не вникая при этом в содержание. Вот тогда-то, сдается мне, впервые мы и столкнулись. В годы моего ученичества, Карла часто любили цитировать. Возможно, в тот раз я дорисовал ему рога и ослиные уши, а может, это была Клара Цеткин. Тайну эту навсегда унес с собой на свалку древний учебник истории, послуживший началом, как у Кустурицы, великой дружбы. Некоторое время спустя, мне попалась его монография, которую я прочел, со все возрастающим увлечением. Благодаря ему я осознал, что в моей жизни грядет поворот. И этот поворот означал, что мне есть что сказать. Я принялся сочинять письма, в которых изливал всю свою непорочную кремнево-сливочную душу. Я, конечно, понимал, что Маркс давно уже умер, но он казался мне настолько достойным собеседником, что иного я и не желал. Единственное, о чем в этой истории можно печалиться, так это о том, что для нас двоих не существовало более достойных собеседников, чем мы сами, и мы говорили друг для друга, словно в пустоту. Свои письма к нему я туго набивал в конверты, ведь он не пользовался интернетом и у него не было электронной почты, и, наклеив, все необходимые марки, отправлял на адрес какого-то немецкого журнала, с пометкой «Карлу Марксу лично». Ответов я не ждал, так же как и не ждал Нобелевскую премию по физике. Вместо этого, я ходил в библиотеку, за очередным потрепанным томиком и диалог наш не прекращался, благо Карл был плодовит, как тихоокеанская сельдь. Он-то точно не сидел вечером в парке, задрав голову и разглядывая ночных насекомых в свете фонаря. А я сидел. И писал ему об этом. Ведь он столько лет провел и даже умер, не зная жизни, сбившись с пути. А ведь он славный малый, и, при случае, я обязательно сходил бы с ним в боулинг, покатать шары. Для него навсегда осталась тайной, покрытой мраком, радиостанция «Орфей», по которой только что прозвучало произведение в исполнении Владимира Ямпольского, прошу не путать с Михаилом, который все больше любил писать, развивая память Тиресия. Что-то жарко мне. Пойду приму душ. Happy end. Ведь все поправимо, хотя ничего исправить нельзя. Продолжение не следует.