Плюс три

Мне говорят, читая мои стихи, «я где-то похожее слышал.» Не так же ли говорим и мы, встречая иногда человека: «Вам не кажется, что мы где-то встречались?.. Вы не родственник М.Ж.». У моих стихов отличная родословная. Их мать – русская литература, их отец – русский язык.

Нам сказали, что автор умер. Как быстро мы в это поверили! Нам это даже нравилось одно время. И все дружно устремились в «скрипторы», в «текстоделатели»! Что же родилось от нас? Что родиться может от связи импотента – структурализма в языке и старушки, пережившей нравственный и умственный климакс – философии. В лучшем случае накроили лоскутных одеял. В худшем – налатали чудовищ, подобных творению доктора Франкенштейна, собранного из лоскутов чужой, умершей уже плоти. Постмодерн – покойницкая, абортарий искусства.

Почему не риторика? Потому что риторика расхолаживает ум. Она – мать демагогии. Она разжеванные кусочки пищи и перемолотые в пюре образы цветущей жизни. Она подходит только детям, зубов еще не имеющим и старикам, с зубами уже расставшимся. Но первым она еще непонятна, вторым уже не поможет.

Вот что сделала риторика с языком и мышлением нашим, соответственно. Мы перестали воспринимать жизнь как процесс, как движение, как жизнь, в конечном счете. Для нас жизнь – музей, выставка вещей, умерщвленных, на которые направлена наша алчность. Все фрагменты жизни стали для нас такими вещами: любовь, истина, вера. В уме нашем все они – вещи до которых мы стремимся достигнуть и которыми желаем обладать, упрятав их за стекло раз и навсегда. Но вот беда-то, они недостижимы как вещи!

Автомобили-квартиры-деньги достижимы, а вера, любовь, истина нет. Да потому что не вещи они. Процессы. Можно жить в них, жить с ними, но нельзя их достигнуть раз и навсегда. Не останавливайся мгновение – ты прекрасно в движении!

Потому что все риторические системы рано или поздно скатываются в демагогию. В основе риторики не может лежать представление о мире, как о потоках и узлах процессов, только как о совокупности субстанций. Только жонглируя субстанциями и их толкованиями живет риторика. Любая система стремится показать нечто достижимое, нечто получаемое раз и навсегда, нечто окончательное, будь то «третий рейх», «светлое будущее», «царство небесное» или «великая американская мечта».

Я отказываюсь не от субстантивации – нормальный процесс в ряде других процессов. Факт языка. Я не отказываюсь от существования абстракций и вещей, как таковых. Я отказываюсь от их доминирования, от ценностной системы, где вещь – главная и единственная ценность, потому что она достижима. Это, кстати единственное ее достоинство, вещи – ее достижимость, возможность обладания, владения.

Стяжательство – грех, говорят. Я соглашаюсь. Но стяжание – не грех. Чувствуете разницу? Любой природный русский услышать должен. Попробуйте передать другим языкам.

Нужно, очень нужно, чертовски необходимо пересмотреть отношение к искусству! Сколько не прячьте шедевры под стекла, в запасники – умрут они. И пирамиды умрут, и статуи рассыплются, и книги истлеют, и картины выцветут, и авторы их забудутся – кто-то раньше, кто-то позже. Как и люди. Как и люди умирают.

Но, не смотря на то, что конечно все в этом мире, началами и концами наполнена эта жизнь, ОНА-то, жизнь сама по себе бесконечна! А не жизнь, так мир, который ее облекает, а не этот мир, так вселенная! Не будет пусто святое место. Всё – единый бесконечный процесс. И все мы в этом процессе бесконечны. И жизнь мы любим именно как процесс. Я не помню как я родился и не верю, что умру – кредо, которое только и возможно для любого здорового рассудка.

Как много красоты в рождении ребенка! Как много жизни в рождении стиха!
Я знаю всех предков моих стихов. Вон они стоят на полках. До черт знает какого колена можно генеалогию проследить. И черты того или другого: осанка, линия губ, форма черепа … вплывает в каждом новом. Мои стихи не стыдятся предков – гордятся ими. И я хочу, чтобы сделанное мной жило и дало жизнь дальше. Я рождаю, я рощу, я воспитываю сделанное мной, как могу, как умею. А потом они уходят. Я вижу это, чувствую, как у них начинается своя, загадочная для меня жизнь – больше, сложнее, интереснее и полнее моей. Жизнь, к которой я их бесконечно ревную.

И только отказавшись от цели ухватить и заполучить во владение раз и навсегда любовь, истину, веру, только поняв, что в них, изменяющихся, живых мы сможем осознать Бога как единый всеобъемлющий процесс – квинтэссенцию всех процессов, апофеоз движения и жизни. Репродукция – это ода жизни, это жажда жизни.

Но на самом деле и это все – полуправда. Точнее правда, но не детализированная. Если уточнить, то Бога вне меня не существует. Именно я и являюсь этим самым всеобъемлющим процессом, квинтэссенцией и апофеозом. Задумайтесь, интересен ли Бог существующий помимо вас? В большинстве случаев, уверен, именно в такой форме он и интересен. Мы не любим нести ответственность жизни. Это тяжелая ответственность, самая невыносимая. Но мне именно поэтому она дорога. Мы слишком привыкли к атрибутивности Бога. Ведь пообщаться с живым Богом повезло лишь немногим счастливцам – Ветхий Завет говорит о двоих – Адаме и Соломоне. С Новым и вообще не все так просто. Остальные общались с Ним через таких или иных посредников. Может быть потому именно, что не многие найдут смелость этой ответственности – ответственности жизни. Мы из зеркала следим за своей внешность. «I love you mirror!» Я говорю: если Бог есть, то Он во мне, если его там нет – он мне не интересен. Просто подумайте об этом.

Слово «репродукция» опошлено сегодня. И не потому, что ханжи и снобы, то есть большинство из нас, и я, и я часто, в большей части нашей жизни, считаем все относящееся к репродуктивным функциям человека (сексу, говоря проще) неприличным, пошлым и т.д. Как раз, напротив, благодаря другому слою его семантики – размножению, а не жизнепродолжению. Согласитесь, вещи это – кардинально различные.

Замечаете ли вы, в какую некрофилическую эпоху мы живем? Любовь к механизмам – телевизорам, компьютерам, ксероксам, принтерам и прочим гениталиям эпохи, занятым именно размножением, копированием, репродуцированием, если хотите – это суть и соль нашей жизни, нашей эпохи. Последним, венчающим аккордом должно стать клонирование человека. Думаю, кстати, что в преддверии этого события как раз человечество и впало в сексуальную истерию, в которой сейчас пребывает. Именно подобные истерии венчают закат великих империй – Вавилон, Рим. В итоге мы, а особенно старые нации, теряем способность рождать. Они-то, старые нации и сочинили постмодерн – это их финальный аккорд, они-то и выводят людей в пробирках, так как зачать, в себе носить и родить не могут. Горе, горе тебе, Вавилон, город крепкий!

Искусство стало очень легко копировать, размножать. Но не стало легче творить. Сложнее стало. И тут появился постмодерн, суть которого заключается в оправдании этого размножения.

Я не имею ничего против постмодерна как явления. Просто пора вылезать из него, пора его пережить и жить дальше. Грядет новая жизнерадостная эпоха, которая по законам природы должна быть куплена ценой краха и разрушений. Я спокойно думаю о грядущих катастрофах – они неизбежны. Отдайте, вы, не способные, все права и возможности способным. Иначе они придут к вам сами. Идут уже.

Язык тоже имеет пол, как я успел заметить. Речь имеет пол. Искусство имеет пол. В соответствии с ярлыками пола человеческого «М» и «Ж», в искусстве «Нет» оплодотворяет, «Да» родит.

Кстати, из всего вышесказанного о Боге проистекает и еще один вывод, в котором лично я убежден абсолютно: Бог не имеет совершенно никакого значения. Никто никогда не видел руку Бога, поддерживающего ветку на волне или птицу в небе.

Абсолютно не важно, умер ли автор или жив. Напрасно из смерти автора Ницше и Барт сделали столько шума. Важен только персонаж. Вот если он умрет – то дело плохо. Что за эпоха, в которой герой, персонаж мертв. Несущественная эпоха – дыра на ровном месте. И автор приобретает значение только тогда, когда сам становится персонажем, героем сплетен, биографий, культуры. До тех пор автор значения не имеет.

Доказательство очень простое: как вы отнесетесь к смерти Бога? А к своей собственной смерти? И что в связи с последним вы подумаете о первом факте? Имеет ли что-нибудь значение в свете нашей собственной смерти? Это не эгоизм, это здоровая логика жизни. Это факт жизни – абсолютная ценность самой жизни.

Если смотреть на вещи как на вещи, то можно наблюдать сплошной, не прекращающийся процесс умирания. Готовы ли мы к такому взгляду? Не то слово, мы в нем живем. Мы умираем каждодневно с вещами, которыми мы живем. Смерти нет, говорю я, жизни да, продолжаю. Я не желаю жить в процессе смерти! Может быть вам удобно – я не желаю!

Прутков сказал… вы знаете, Прутков повторил – Первый шаг ребенка - шаг к смерти. Вы согласились, правда ведь, вы считаете это остроумным, я не считаю даже просто умным. Я не верю никому, носящему фамилию Толстой, они дискредитировали себя одной фамилией – слишком долгое умирание! Даже лучшему из них – Алексею К. не верю. Я вообще не верю долгим фамилиям. Все появившиеся и заслужившие что-то вне рамок фамилий – выродки. Даже Петрову верю больше. Водкину тем более.

Ельмслев прошептал правду. Но она так неказисто смотрелась и мы ее едва заметили. Вы видели филолога, знакомого с подлинниками его трудов? И я не видел. Я сам был только тем, кто слышал о том, что есть такие. Может быть, выслушаем его, хотя бы? Есть что послушать.
Гамсун шепнул правду… Мы, северяне, только шепчем.

На самом деле Ницше был прав – Бог умер. Но умер он не по велению Ницше. Одного он не заметил – Бог умер еще тогда – в самом начале. Теперь же человек разматывает Его биографию в обратном прядке – назад к рождению Бога. Процесс наполнения приводит нас к смерти, так уж повелось. Мы опустошаем Бога каждой своей биографией, потому что каждый из нас и есть Бог. Когда-нибудь, для вечности это возможно, мы исчерпаем Бога, и вот Он родится. Вселенная ширится от каждого выдоха нашего.

Что более бесконечно – неразрывная математическая прямая, устремленная обоими концами в бесконечность, или равнобесконечный пунктир? Сравните, потом расскажете. Даже в пределах одного измерения есть неразрешимые вопросы, ведь при этом сравнении, из бесконечной протяженности черт, нужно вычесть бесконечную протяженность пробелов – к чему придем в итоге? Отвечайте, математики.

Моя жизнь – пунктир, причем из несравнимых разноцветных, разноплоскостных черт, и не смотря на это, она, черта моей жизни, цельна!

И еще кое-что из математики. Речь все о той же прямой, начинающейся из бесконечности и в нее же упирающейся. Любой момент нашей жизни, точка на этой прямой «Я не помню как родился, следовательно, не верю, что умру». Попробуйте представить движение этой точки на прямой +?+1 или -?-1 – заметите ли вы движение? Для движения нужна отстоящая точка, лежащая вне нашей прямой и чаще всего, череда отстоящих точек отвлекает все наше внимание. Мы мыслим себя параллельно самим себе в том, чем сами не являемся. И как в таком случае понять: «Что такое я»? Только осознание равенства я=Бог дает представление.

Мы живем моментами нашей жизни, а не ею самой. Мы не ощущаем потока. Поэтому так пленительна для нас истерика «Остановись мгновение!» Не останавливайся!

Я не помню как родился, следовательно, не верю, что умру, остается. И, тем не менее, навряд ли откровением будет, что страх смерти живет в каждом из нас вне зависимости от наших мыслей о нем. Наверняка и вам знакомо это чувство, хотя бы уже потому, что животнее его ничего представить себе нельзя, а животность это, наверное единственное, что роднит и равняет человеков. Это, часто ночное, или чисто ночное, ощущение того, что все оборвется, все исчезнет и значение потеряет, что пустота полная и всеобъемлющая впереди. Знаете его? И виновата в нем именно животность, та самая, которая дает себя знать весной в молодые годы, та самая, которая виновата в нашем желании репродукции нас самих, и которая, в конечном итоге остается нашим последним союзником, союзником до конца, до самой крайней черты. Она-то нас и пугает.
Я не помню, следовательно, я не верю…

Несколько слов. Несколько значащих и стоящих друг друга слов.

Страх. Самый характерный – именно страх вещей, которые вне зависимости от наших мыслей о них существует. Как это ужасно, представлять, что есть Америка, которой я никогда не видел, а, тем более, что есть еще жизнь во вселенной о которой я никогда не знал, и не узнаю никогда. Гипотетичность вещи, ее предположимость, ее внеположность процессу моей жизни, вот что страшно. Отсюда и страх Божий. Трансгредиентность автора тексту, о которой говорил Бахтин, самый жуткий, самый мистичный из текстоведов – страх Божий.

Сон. Единственное состояние, когда человек смотрит не отстраненно на самого себя. Никаких зеркал, никакой риторики – чистая субъективность.

Случайности. Они как раз и происходят из той самой внеположности, о которой была речь выше. Пытаясь для себя объяснить, теорию случайностей, я выдумал такое отношение: действительность – тот мир, который существует в пределах моих мыслей о нем и действий в нем, а все остальное – реальность. Мне так удобнее себя идентифицировать. Но самое страшное я узнал, когда понял, что и внутри меня есть реальность. Там, глубже моей действительности.

Любовь. Будьте откровенны с собой. В любом другом мы любим не его, другого. В каждом мы любим степень своего комфорта с ним. В чистоте и иррациональности любовь возможна только в отношении дитя – родитель, отношении надсубъективной зависимости. Так мне кажется. Остальное все – просто инструменты.

Жизнь.