Глаголы

Странная вещь, но глагол — это существительное. Парадокс по форме, факт по сути.

Довольно давно мне пришла в голову одна мысль, которая не дает мне покою и по сию пору. Всякий раз, натыкаясь даже на туманно близкие фразы, удивляюсь, почему никто до сих пор не выразил, а если выразил, то не сделал всеобщим достоянием, как Пифагор свою таблицу этот простой и непреложный факт. Не знаю почему, но мне эта идея кажется революционной и очень верной по сути, изрядно облегчающей отношение к действительности и, возможно даже, жизнь человеческую.

Со всей возможной простотой формулирую эту мысль так: все возможные великие, равно как и локальные идеи, которые имеют под собой предмет, к которому устремлены помыслы и действия суть глаголы, а не существительные, каковыми кажутся с формальной точки зрения.

В своем уме я давно довел эту мысль до парадокса, причем настолько логичного и последовательного, что мне со всей возможной определенностью каждая вещь, в моем окружении, называемая совершенно предметным именем видится не существительным, а историей этой вещи, ее бытием или, в конечном счете, глаголом.

Весь наш мир в течение истории субстантивировался и в этом его основная проблема. И в этом основная причина и повод нашего недопонимания всех фундаментальных идей и мыслей наших пращуров, которые, имея более тесный контакт с переменчивой природой, с бытием не как фактом, а как процессом, чувствовали процессуальность, текучесть и переменчивость всех окружающих вещей.

Когда думаешь о природе как таковой, эта мысль становится более очевидной. Она совершенно не нуждается в доказательствах и выкладках для людей, жизнь которых происходит на лоне природы, близких к земле, ощущающих как неизбежность воздействие природных явлений. Но она вызывает шок и недоверие у нас, людей нового века, живущих в урбанистическом мире, мыслящих углами комнат, интерьерами, сетками улиц и переулков, и высокими абстракциями, которые овеществляются в предметно-знаковых эквивалентах. Тех же деньгах. Для нас, урбанистов, кажется вполне справедливым, когда городские власти разгоняют тучи в преддверие каких-нибудь праздников, или убирают лед на улице реагентами. И кажется просто досадной докукой дождь, снег, гололед в любые другие дни.

В определенной степени, нужно отметить, что торжество субстантивации, которое мы наблюдаем — это вечная мечта о человеческой лени, которая нашла свое воплощение. Скорбный вой «Остановись мгновение!» слышится из самой глубины веков и всегда выражался в поисках неких артефактов, которые, будя найдены, дадут необычайную силу, власть и … возможность ничего не делать, обладая всем.

И вот, мечта об артефактах сбылась, но сбылась совершенно не так, как мечталось человеку. Что нашел он за фактом остановки мгновения? А нашел он безысходность, тоску, покинутость и одиночество экзистенции. Человек перестал быть живущим, человек облегчил свою жизнь настолько, что перестал ее ощущать, как жизнь, ощущая ее как существование. Именно разница между этими словами и отражает суть высказанной выше идеи. Человек теперь это не процесс, не факт жизни, это – существительное, факт вещного мира.

Обретя Святой Грааль, как нам показалось, мы в очередной нарушили завет Господа, заказавшего есть нам плод Древа Жизни. Вот как выглядит эта история, на мой взгляд, теперь: человек, живя в Эдеме, обладал всем, но не ценил это. Он нарушил завет в первый раз и обрел знание, вместе с которым обрел дар жизни и смерти, как единого процесса, потому как любой процесс целесообразен только с учетом его конечности. Но, не ценя дары Бога, снова человек вломился в Эдем и, презрев завет, обтрясает вторую яблоню. И получает «вечность» остановленного момента, оставаясь живым, по сути, но потеряв ощущение жизни как таковой. Это выглядит как дурная шутка, но ведь сказано было – НЕЛЬЗЯ. И здесь бесполезно даже кивать на недопонимание – все человек понимает и все равно идет наперекор. Так зачем мы нужны Господу в виде вещей, в виде страдающих от законов всемирного тяготения, давления атмосферного столба, эрозии и диффузии. Именно эти законы в гораздо большей степени, нежели законы духовной жизни терзают нас.

В нашем мире легко жить, люди, признайтесь, гораздо легче чем когда бы то ни было. Настолько легко, что жить легко – скучно и мы самостоятельно создаем себе сложности, борьбу и трудности. И если в каких-то далеких углах планеты, где жизнь ближе к природе и дальше от «глобальной и передовой» экономики и политики, жить до сей поры очень не просто, то вот там-то люди и чувствуют еще связь с динамикой жизни. Там-то и есть те самые праведники, ради которых жалеет пока Господь наши Содомы и Гоморры.

Эк, скажете вы, далеко он ушел от своей парадоксальной морфологии до глубин и вершин мироздания. И ушел, и правильно, и сразу предупреждал о фундаментальности высказанной мысли. Потому что будь она более утилитарна — стала бы она моей работой, а так — сердце ей болеет.

Язык, которым я говорю и думаю, очень мудр. Я не говорю о том, что это его индивидуальное право, я говорю о том, что я не знаю других языков, до степени глубокого ощущения их мудрости. И помимо своей мудрости, а может быть благодаря ей – он очень каверзен и ироничен, по сути, и плоти своей. Особенно злые шутки он играет с теми, кто думать о нем не хочет, кто считает его утилитарное выражение основной, если не единственной его ценностью.

Язык субстантивирует нашу жизнь. Создает иллюзию достижимости всех человеческих мечтаний, называя предметными именами то, что предметами являться никогда не будет. Много этих слов, создающих основной ценностный фон нашей жизни. Взять вот хоть слово, которое никогда не оставит никого равнодушным – любовь. Много песен и слов, много историй и преданий о ней существует, и основная масса из них заканчивается фактом достижения любви. А что дальше? – возникает вопрос – а все, нету дальше ничего, отвечает нам слово. Цель достигнута, схвачена. Представляете, каким жалким должно быть продолжение любой истории о любви? Ан нет, господа, любовь-то не ограничивается фактом ее достижения. Этим фактом она только начинается и течет дальше, покуда не оканчивается, может быть даже с самой жизнью, и преодолевать в ее течении нужно еще более бурные пороги, нежели для ее достижения. Дело собственно вот в чем. То, что мы в сказках воспринимаем как историю любви, на самом деле таковой не является. Это история взросления, история инициации, о чем замечательно написал Пропп. Но вот потому что все заканчивается свадьбой и ликованием, наш мелкий умишко подсовывает нам простое решение — вот она любовь и есть, достигли и ура. Дурная привычка принимать желаемое за действительное сложилась в традицию и расслаивает наш ум.

А любовь в итоге, если хотите это как раз то, что происходит после свадьбы. Что, не нравится? романтика пропадает? быт заедает? Но постойте, мы пытаемся о жизни говорить — две зубные щетки, а после — две вставные челюсти в одном стакане, — вот картина любви живых людей. Это процесс, это борьба, это эволюция эмоций, это трение интересов, а не достигнутый факт. Сравните со словом «ходьба», например — тоже ведь существительное по форме, а теперь попробуйте не абстрактно, а конкретно представить под ним некую сущность, изъяв процесс. Каково?

Это первый каверзный факт языка — субстантивация процесса, его овеществление до состояния – взять и в карман положить.

Второй каверзный факт — синонимичность, возможность неявной подмены понятий. Вот вам пример — три слова, которые, казалось бы, можно употреблять равноправно, но какая между ними разница кардинальная:
Жизнь — процесс текущий.
Бытие — процесс, окончившийся, как некая целостность.
Существование — не процесс вовсе, факт, предмет, как противоположность процесса.

У предмета, как у сущности нет начала и конца. У него есть края: верхний, нижний, левый, правый, передний, задний.

Смерть как окончание жизни, и смерть как край существования. Вот откуда берется вера тех, кто с верой и ради нее умереть способен — верящий и живущий одновременно понимает неизбежность окончания процесса, но верит в его переход в новое состояние, о чем постоянно природа напоминает: процесс, расслаивается, расходится на составляющие, дабы продолжиться своими составляющими во множестве других процессов — в этом и видится залог бессмертия. А теперь представьте себе сущностный, замерший, ограниченный краями предмет: что Вы видите — видите ли вы смысл или возможность хотя бы для какого-то продолжения? Вот вам и основания для экзистенциального страха и тоски — суть не в конечности, суть в ограниченности. Вспомнился, как ни странно, Губерман: «Бог органичен. Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен».

Так что нечем особо гордиться атеистам — они так же по ночам просыпаются от ужаса конечности их жизни. Да и прогресс, видите ли, очень шаткий смысл жизни. Изъять еще у такого человека репродуктивную функцию и совсем смысл его жизни — пустышка.

Да вот еще слово — смысл жизни. Не смотря на то, что выглядит оно как фраза, по сути это одно слово — настолько монолитно стоящее за ним понятие, что изъятие любой из частей рушит все в нем содержащееся. Так вот, само это слово «смысл жизни» — ровно такая же субстантивация и окончательная его сущность проявляется только при подстановке еще одного существительного: «поиск». Забавная вещь язык — три существительных, а по сути — один глагол. Еще одна разница между процессом и предметом в том, что процесс сам в себе содержит суть и смысл, а предмет ничерта в себе не содержит и все попытки великого жителя восточной Пруссии обосновать бесконечность поиска смысла внутри вещи, которая «в себе», яйца выеденного не стоят. Вот вам и развенчание агностицизма.

Прошу обратить внимание, я не говорил, что смысл и суть в начале или конце процесса, а именно в самом по себе процессе, со всей свойственной ему изменчивостью и динамикой.

Еще одна немаловажная и интересная черта глагола — он способен обретать лицо. Существительное не может, ему нужно местоимение для того, чтобы соотнестись с субъектом. А глагол — он может сам соотнести себя. Причем когда существительное даже называет субъекта, оно способно сказать только нечто общее, абстрактное. Глагол же всегда конкретизирует, потому что субъект проявляется в активном действии и только объект достоин простого называния. Существительные – это мир объектов, реальность. Глаголы — мир субъектов — действительность.

Снова вспоминается мне Ельмслев. Великий северянин, рассуждая о языке, называл все слова, равно как и вещи стоящими за ними — всего лишь узлами процессов, то есть моментами, в которые ряд разнородных процессов пересеклись, чтобы разойтись снова. Сами процессы в такой картине ускользают от нашего ума. И это очень и очень справедливо. Подумайте о состоянии вселенной, хотя бы в том виде, каковой ее знает человек: планеты — мелкие песчинки, которые вращаются в огромном море пустоты. То же самое и в глубине — электроны, с их условными орбитами и протоны с их условными массами висят в потрясающе огромной пустоте. Только движение, только энергия, только процесс взаимодействия этих узлов в пределах пустоты создает мнимую нами материю. Сама пустота обретает смысл только как «бульон» кипящий процессами.

Еще один образ: возьмите лист бумаги и вычислите процент черного, которое представляют собой буквы, то есть материя текста — относительно белого, то есть пустого пространства листа. Первая цифра будет очень мала. Вот так же точно и слова, покуда они являются узлами смыслов — процессы, которые мы воспринимаем как мнимые вещи.

Очистите лист бумаги от букв, от слов — вот перед вами вещь, сущность с ее ограниченностью, с присущими ей краями и лишенная смысла как такового сама по себе. Смысл вернется только тогда, когда мы встроим эту вещь в процесс исполнения ей своего предназначения. Я вижу движение вашей мысли. И это предназначение бумаги ничем не хуже, нежели письмо на ней.

Странным, наверное, кажется написанное. И мне тоже. Ум воспринимает декларации прогресса, которые сыплются отовсюду. Вся наша пресса, телевидение, литература, даже декларирует побуждение к действию. Вроде бы да, вроде бы все справедливо. То есть, все сказанное мной кажется не логичным — напротив вездесущее действие говорит о том, жизнь бьет ключом. Но давайте всмотримся в тексты побуждений, давайте поймем характер действий. Что вижу я. Я вижу побуждение к обладанию, к приобретению, к хватанию и обрастанию барахлом. Окружающий прогресс настолько завуалировал, распланировал и разметил процесс созидания, что мне совершенно не очевидно созидание как таковое, равно как и сопряженное с ним достижение. Нет достижения — есть обретение и в этих двух словах глубокая разница и острый конфликт. Отпал момент творения, напрочь. Исчез Креатор, воцарился Демиург.

Мы стали называть философами, мудрецами, кого попало — экономистов, политологов, историков и прочая, и прочая. Это равносильно тому, что называть философами шахматистов. Бесспорно, человек, создавший шахматы — был мудрейшим из философов — мыслитель, новатор, творец. И так же бесспорно игроки в шахматы — комбинаторы, логики, но не философы. Я не пытаюсь обидеть гроссмейстеров, я разграничиваю сферы компетенции. Общая тенденция выражается в том, что при внешне поступательном и бурном развитии прогресса, мы наблюдаем меркантилизм мысли. Нет прорывов, сравнимых с революциями прошлого — есть рутинная шлифовка уже открытого.

Очень сильно мне эта ситуация напоминает притчу о строительстве Вавилонской башни – прямая аналогия. Попробуйте смыслы, цели, течение событий и результат осмыслить все сходится. И именно язык – инструмент нашего наказания за чрезмерную заносчивость.

Я за стяжание, но против стяжательства. Совершенные формы глаголов – это снова работа субстантивации. Пока я живой, ничего совершенного мне и даром не надо, иначе наслаждение им погрузит и не в нирвану даже, а приведет к окончательной и бесповоротной смерти – поглотит, то, что я считаю наивысшей ценностью – меня самого, со всеми моими шаткими основаниями. Именно поэтому я так восстаю против стагнации «прекрасного момента» - самосохранение подсказывает.

Возможно здесь моя индивидуальная беда, выражающаяся в том, что азарт созидания во мне сильнее азарта обретения, возможно в этом я в ряду выродков. Но я не вижу жизни в процессе вечного обустройства комфорта, напротив, в любом дискомфорте жизни больше, на мой взгляд. «Монголь перекатная» — радует меня, потому что правда.

Дело еще вот в чем. Я не пытаюсь обобщать и писать универсальности. Я вижу много людей, для которых сказанное мной не является открытием, над которым нужно думать. Для них — это сама жизнь и они ей живут. Причем люди это все чаще — выдающиеся в чем-то своем, да хоть и в заработке денег. Только для них сами деньги не являются ни фактом, ни целью — для них важен процесс. Большинство миллионеров прошлого века мыслили так же: заработать, вложить, чтобы снова заработать, чтобы снова вложить — вот процесс вполне достойный полнокровной жизни. Но людей таких в процентах, долях и частях очень и очень мало и все меньше в нашем сытом мире. Возможно, и вы к таким относитесь, тогда, скорее всего, согласитесь с озвученным.

Но все чаще и больше мы видим Гобсеков или Плюшкиных и менее радикальных субъектов экономики потребления. Говорю я собственно об обывателе, который и всегда был дерьмом, но нынешний обыватель — тот еще паскудник, способный и небеса закоптить. Я ненавижу себя, когда я обыватель и спешу давить в себе эту гнуснейшую вошь сразу, как только обнаружу ее копошение в своем сердце.

И не надо ухмыляться, драгоценная интеллигенция. Не надо отстраняться от сказанного и тыкать пальцем окрест. Обыватель, мещанин, если хотите, это не класс от которого вы защищены системой статусов, начитанностью и прочей ерундой, это характеристика конкретного человека, как дурак или раб, например, которая сидит в каждом из нас и не зависит от количество съеденных текстов и переваренных мыслей. И в тех она виднее, в тех цветет пышным цветом, которые поощряют ее в себе, лелеют и бороться, а значит жить по другому, не хотят. Поковыряйте собственные гнойники. Я ковыряю.

Николай Андрюшкин.

Субстантивация
(от лат. substantivum — имя существительное), процесс перехода в класс имён существительных слов, принадлежащих др. частям речи, а также словосочетаний без изменения их фонемного состава («портной», «заведующий»). В русском языке С. подвергаются чаще всего прилагательные и причастия. Различаются окказиональная С., происходящая лишь в данном контексте («Купленное лежит в соседней комнате») и С. как факт словообразования («столовая», «слепой», «часовой»). В результате С. образуются и собственные имена («Михайловское», «Шуйский»). В некоторых языках существуют модели С. словоформ других частей речи (например, в немецком и испанском языках С. подвергается инфинитив).