Сказка

Денису Грачёву

 

сердце, глаз кровяной,

на язык и на язву похожий,

хрупкий, хриплый, хромой

ходит, бродит под бархатной кожей,

красным думает мозг,

красным полнится сердце кошмара,

язва тает, как воск —

дни, минуты, секунды, удары,

как начать разговор

о душе, засидевшейся в теле?

Окна смотрят во двор

в ожидании первой метели.

Вот с тебя и начну,

бесконечно открытая рана,

превращая слюну

огнедышащей пасти багряной

в длинный, липкий рассказ,

в паутину нехоженой чащи —

распаляется пасть,

просыпается голос горящий.

Всё в сугробы уйдёт

невесомым узором еловым,

всё оденется в лёд,

но оттает и вырастет снова.

Начинает темнеть,

темнота, тишина и берлога,

тёмен, тёмен медведь,

тёмен ангел, отшедший от Бога

в ледовитую тьму,

где поёт под ногами валежник —

про лесную тюрьму,

про избушку на лапах медвежьих,

про сбежавший острог

лубяная поёт плащаница;

я присел на пенёк,

я хочу одного — помолиться.

Небо молится льдом

и холодной стеклянной тревогой,

вышел из лесу дом,

он идёт неизвестной дорогой

по ночной тишине,

по солёным оконным узорам,

зверь растаял на пне,

возвращение будет нескорым.

Вдох, ещё один вдох,

грудь тесна, как мохнатая клетка,

время падает в мох

первым снегом — бесшумно и редко.

Толку нет, что иду:

лес окошек с меня не спускает,

на живую слюду

ожидания лёд намерзает,

под покровом стекла,

в тишине золочёных багетов

ждут-пождут зеркала,

фотографии, автопортреты,

лишь иконы не ждут

возвращения тени звериной.

Небо, озеро, пруд,

затекли ледяные картины.

Лапы, ноги, коньки,

лубяные охотничьи лыжи

вышли в русло реки,

я себя в отражениях вижу:

по вечерней воде

не собрать косолапые тени,

темнота, и везде

хороводы моих отражений.

Из осенних могил

проступили следы человека.

Он уже заходил

в эту дважды застывшую реку.

След на снежном песке

остаётся, не плача, не тая.

Смерть сидит в туеске

и смеётся, как девочка злая:

обманула! Живу!

С пирожками! В тепле и неволе!

Слёзы прячут траву,

прячут чащу и чистое поле

под кисельной струёй,

под мерцающим млечным обрывом;

лес — за плотной хвоёй:

все смеются, все сыты и живы.

Сыплет страшный песок.

Мир усох в кровяную коросту.

Тесен мой туесок,

тесен мир пирожков и берёсты:

я почти убежал

от портрета, глядящего зверем,

от озёр и зеркал

и свободен, как сказочный терем,

я шагаю в киот

в ожидании светлой развязки —

но войти не даёт

злой ребёнок, не верящий в сказки.

Вышли в чащу часы

и шагают на жёлтых ходулях.

Капли жёлтой росы

тишину открывают, как пули.

За луной, словно тень,

вышло солнце из тёмного леса —

и растрескался пень,

и порвался рассказ, как завеса,

и лесное стекло

потекло малахитовой сапой.

Время, время пошло

по следам темноты косолапой.

Шелестит изумруд,

шелестят лубяные рубины.

Никогда не умрут

вековые еловые спины:

кровь ночная бежит

в снегирях и коричневых белках,

изумруд шелестит

первым снегом — кроваво и мелко.

Рвётся спелый орех

из груди, из берлоги, из гроба.

Крови хватит на всех,

обитатели бурой чащобы!

Начинаю с конца:

«Возвращаюсь улиткой послушной.

Порох, пух и пыльца

унеслись из подушки воздушной,

мир звенит в голосах

новогодних поющих открыток,

мир на всех полюсах

расцветает, как радужный свиток.

Часовой поясок,

пуповина, пронырливый полоз,

загляни в туесок

на невидимый девочкин голос!

Всё пропало! зима,

пирожки, одиночество, слёзы,

страх, берлога, тюрьма,

шорох сосен и шелест мороза —

всё погибло! тоска,

ветер, солнце, луна и могила,

вечный шорох песка —

всё погибло, исчезло, уплыло

в драгоценный оклад,

всё растаяло в зеркале гладком.

Я шагаю назад —

рассказать обо всём по порядку».

Я пишу: «Я живой.

Я вернулся на прежнее место.

Я вернулся домой.

Снег плывёт надо мной, как невеста.

Глаз за глазом глядит,

не слезясь, не дрожа, не мигая.

В тёмных окнах дрожит

полушуба моя лубяная.

Язва красной строкой

шелестит, как полоска прибоя.

Долгожданный покой

в грудь вошёл долгожданным покоем».

В тёмной раме — кожух

одиноко звенящей парсуны.

Ночь рисует на слух,

краски пахнут, как свежие струны:

сажа, сурик и медь,

по всему — приближение бури.

Одинокий медведь

пропадает в солёном разблюре.

Не дожить до утра —

ни портретом, ни зеркалом талым:

кружевные ветра

отдают зеркала покрывалам.

Солнце, ночь, и луна,

и глаза, как разбитые блюдца,

два пасхальных зерна

под одной скорлупой не сольются.

Сердце, язва, тоска

смотрит в прошлое огненным глазом —

там, на дне туеска,

лес шумит, как потерянный разум,

не слыхать через гул

ни слезы, ни сердечного злака:

чёрный умер, уснул,

красный лопнул и кровью заплакал.

Непролазная тьма

наползла на вчера, на сегодня;

не уходит зима —

ей тепло в чешуе прошлогодней,

крепко заперта дверь,

теснота лубяная согрета:

дремлет розовый зверь

в черепном полумраке рассвета.

Ночь скользит, как змея,

по моей неподатливой шкуре,

и неволя моя

мчится мимо, снежинки зажмуря.

Несгораемый куст,

поднимись на моём небосклоне.

Я уже не боюсь

оторваться от вечной погони.

Мне не жаль требухи;

пусть уходят нутро и натура.

Как ночные стихи,

сшита чёрным по чёрному шкура,

крепко сшито моё

покрывало из воя и рёва.

Опустеет жильё,

опустеет заветное слово —

и не будет огня,

суеты и сердечного плача:

без живого меня

плащаница заплачет иначе.

Через несколько слов

кровь свернётся, и высохнут жилы.

Только чёрный покров

доберётся до вечности стылой.

Всё исчезнет, как персть.

И хватать пустоту бесполезно.

Только чёрная шерсть.

Только полость и чёрная бездна.

Тёмный ветер приплыл,

пустота накрутила воронок;

не увидят светил

ни тюрьма, ни притихший ребёнок:

почернеет одно,

а другое подёрнется кровью,

небо глянет в окно

и в печали оставит зимовье.

Расставаясь с луной,

я слезами студёными брызну.

И ребёнок лесной

поплывёт из неволи в отчизну.

Снег, кружась и звеня,

осыпает тяжёлые плечи,

снег вкипает в меня

невесомым зарядом картечи.

Утираю росу

и сижу, шелохнуться не смея,

в бесконечном лесу

горьким розовым яблоком зрею.

Спи, солёный моллюск.

Я молюсь на пеньке до рассвета.

Я уже не вернусь.

Возвращаться — плохая примета.

•

…начинаю с конца,

с просиявшей избушки пасхальной,

с лубяного крыльца

уплываю слезою зеркальной,

оставляю тебя

в темноте, в тишине и в печали,

лубяная изба,

что живой показалась в начале.

Спит медведь, не дыша.

Сыплет снег, как из мелкого сита.

В лес уходит душа.

Всё открыто. Открыто. Открыто