Морфемы

Стремительные перемены погоды...Калейдоскопная изменчивость. Вибрация атмосферы вокруг. Попытка улавливать волны настроения. Состояния. Чувств и ощущений. Они не поддаются дифференцированию — не раскладываются по полочкам сознания. Они прорываются потоком или текут ручьем. Они просятся на бумагу (компьютерные клавиши), хотя — и чаще всего — хочется отмахнуться от них, забыть их, пропустить мимо. Вызываются же эти потоки совершенно невидимыми сознанию импульсами. Улавливать эти импульсы бесполезно, как и притягивать их. Это фантомы, приходящие из ниоткуда и исчезающие туда же. Есть только мгновение, чтоб зафиксировать их. Вот она — та самая магниевая вспышка...

Изложения на заданную тему

* * *
...Уже месяц в этом мире идет дождь. Заунывный, как тягучая недостроенная скрипка. Серый, как ежедневная головная боль и тремор в руках. Размывающий краски на полотнах улицы. Под ним — и во время — становится очевидным, что не случайно родина конструктивизма — этот город. Рубленный шрифт вывесок. Нависающие дома. Колонны, арки, пролеты далеки от воздушности и плавности линий. Плотинка, словно Черная речка, ждет своего рокового выстрела — в упор, в грудь. В чью-то уже отмеченную карандашным грифелем жизнь. Но по-прежнему, один вечный памятник широким жестом приглашает всех «В Пассаж! Все в Пассаж!», а другой — слушать оперу. Или писать.
Каблучки отбивают на мокром асфальте испанскую дробь — жаркий фламенко среди паутины дождя. Промокшие спички надежду убили... Сон разума, не порождающий чудовищ. Делающий недвижимым все вокруг. Жидкий кисель мыслей и реальности на растрепанных улицах. Размытые тела прохожих. Кисельная масса лиц. Слипшиеся от влаги волосы. Руки, зябнущие даже в перчатках. И, запрокинув голову, пытаюсь сквозь тугую грязную вату облаков отыскать краешек, мелкий кусочек батистовой синевы. Не получается. Синева превращается в фантазию душевно больного. Не существует — кроме сломанных веток и мелкосетчатой сырости — больше ничего. Ни в этом мире. Ни в другом, даже если он не нарисован на карте бытия.

Разговор на перекрестке:

— Ну куда ты бежишь, машины кругом!

— Как это — машины?! — мгновенно рефлексируя, — Мы же на тот свет переходим. Это они едут — не на тот. А мы — на тот.

И не удивить, и не устрашить нас тем светом. Начальник на службе, забавляясь, ставит пароль на компьютер — магическое число из трех шестерок. Извечное де-жа-вю. Какие-то странные люди приносят CD со старыми записями, казалось бы уже совсем забытыми, из другого — не времени, нет — пространства и бытия. И на уровне краешка сознания над пропастью бессмертия и полета — просыпаюсь, возвращаюсь из сомнамбулической ирреальности, куда снова и снова, с завидным постоянством, этот тягучий дождь, мокрая небесная вата, паутина и патина, пытаются... Да никто и ничего, никак и нигде не пытается. Равнодушие реальности — эти кисельные реки снаружи и изнутри, без молочных берегов и акварельной зелени трав. И полотна импрессионистов — только виденные когда-то старые картинки не то из книжек Рея Бредбери, не то с экранов Джорджа Лукаса.

* * *
Старый шарманщик все крутит ручку своего деревянного аппарата. Попугай на плече — вытягивает из шляпы счастливые билетики. Дети ликуют, поедая мороженое, леди в нарядах и шляпках, джентльмены в полосатых выходных костюмах. Кружева и феерия шелка. Все учтивы и галантны. Воспитано-вежливы и предупредительны. Мадам. Мисьё. Мон шер ами. Пасторальная картинка невероятных случаев эксгибиционизма. Приподнятая шляпа. Трепещущие ресницы. Взгляды украдкой, но раздевают. У пони длинная челка из нежного... Сегодня нашей барышне прислали букет, наверно, она выйдет замуж. Кавалер учтив, худощав, но с поцарапанным стильным фейсом (надавала по мордам старая любовница). И все казалось бы ничего, если б не женская тяга к розовому кружеву (говорят, это сексуально). А кавалер, не разобравшись, так и мечется промеж тех двух. Ладно, барышня — дура дурой, наивняк, жертва пасторали, а любовница-то — пожившая-повидавшая, тертый еще тот калач. Вот и кровоподтеки и ссадины, и надетое на голову помойное ведро. И все городовые в сборе на крики из спальни. И к барышне вслед за букетом ползет побитый кавалер — Я к Вам пришел на веки посели... (этак пафосно, со скупой слезою) — и долго сидит в кресле, пряча любовничьи синяки. Трагизм единства и борьбы вечных противоречий. Вот если б к носу иваниваныча да подставить уши петрапетровича, да приделать глаза аккакаккакича... А вот совместить бы их, этих двух, методом морфинга и наложения. Ах, какая прелесть, эта ваша заливная рыба. Что за гадость, этот торт на маргарине...

Остановившаяся картинка с шарманщиком в центре снова начинает прокручиваться в режиме скрин-сейвера. Барышни и кавалеры. Шелковые леди с полосатыми сэрами и липкими от мороженого детьми. Многоуважаемая публика! Не проходите мимо!! Сегодня всем! — каждому из вас! — выпадет — обязательно! — счастливый билетик! И этот билетик будет ваш!! Не проходите мимо, не прохо...

* * *
Глиняные фигурки. Праматери богов и фаллической формы фетиши. Это не мы изобрели наскальную роспись и гончарное искусство. Это те еще. Те, что жили до времен древней Эллады. Те, кто воспитал Кроноса. Те, кто хаос того мира разложил по полочкам в виде глиняных божков во тьме пещер.
Великий Гончар, мнущий коричневую мокрую глину в старческих нетвердых пальцах, не представлял еще, чем закончатся эти выставки керамической утвари много веков спустя.

Пыльца тысячелетий. Бег времени. Краковяк событий. Тарантелла судеб. Музы сплетаются телами в неистовой пляске на острове Лесбос. Утомленная Сафо отдыхает в тени олив. Юные фавны и сатиры, играючи, щиплют нимфеток за аппетитные попки. Бег событий. Пыльца времени.

Юная японская наложница в шелках кимоно. Ресницы и взгляды — трепет шелковых крыл бабочек. Суши и саке возбуждают не только аппетит. Легкость и робость. Чтоб добраться до ее чудного белого тела, нужно вначале медленно разматывать этот чертов пояс-шарф. Потом долго рыться в шелковых складках верхних и нижних одежд. Да еще эти беленькие школьные носочки с вырезанным одним пальчиком. Только вот незадача — в прическе вместо ожидаемых шпилек может оказаться кинжал. Чайная церемония. Встреча. Трепетание бабочек. И никаких там охов-вздохов. Никакой вакханалии. Пристойно, по правилам. Суши-саке-чай-татами. Тарантелла тысячелетий. Пыльца судеб.

Гончарный круг времени. Неведомые старческие пальцы месят коричневую глину эпох. Чаще фигурки выходят неказистые, со странностями, иногда патологичные уже в самой своей сути. Как ни странно — они живут дольше и служат лучше. Они — надежнее, чем полные изящества и внутреннего полета их сородичи.

* * *
Кармен рыдает, утираясь подолом шелковой юбки. Шаль испанская на плечи, красный рОзан в волосах. У Карменситы все — трагедия. И все - счастье. Легкий ветер. Белая луна и желтое солнце. Привычное щелканье кастаньет — ритм событий. Дробь твердых каблуков (на мокром асфальте другого времени) отсчитывает моменты проходящие. При-ходящие. Кокетливый завиток на бледной щеке. Истеричный хохот. Веселость — на пределе. (Ожидание клинка в нежную грудь). Слезами можно наполнить море. И все — счастье. И все — перелив эмоций. И все сигары на табачной фабрике пронизаны негой и страстью ее рук. Тонкая талия. Сладость и зной сиесты.

Этих легких крыл и слова
неумелое созданье
алых маков разговоры —
все услада, все — сиянье
нежность речи неумелой
влажность сладкого молчанья
все прохлада, все — ответы
все — умелость расставанья.

Отпускание на волю
нежных птиц давно не певчих
распластавшееся поле —
шаль изящная на плечи
этих легких крыл и слова
упростившаяся вечность
все — прожили, все — не ново
все — ушло в иную встречу.