Дом с привидениями

Можно по-разному относиться к явлениям, не всегда нам понятным. Но одно непреложно - поминать ушедших надо бы не только в святочные дни

На калужском подворье

Наши читатели, наверное, еще не забыли, что в Кургане на поселении жил декабрист Петр Николаевич Свистунов. Здесь на курганочке Тане Дурановой он и женился.

Вскоре после амнистии Свистуновы поселились в Калуге. В письме своей сестре графине Бальмен от 26 апреля 1860 года Петр Николаевич пишет:

«Мы сейчас накануне переезда. Я добился дома, расположенного на берегу реки с маленьким садом и в двух шагах от бульвара. Таким образом, пребывание в городе летом для нас будет сносно».

Однако по прошествии какого-то времени в письмах сестрам и брату появились нотки недовольства приобретенным домом. В чем дело? Ответ неожиданно для себя я нашел в отделе рукописей столичной библиотеки, в мало кому известных рукописных записках двоюродной племянницы декабриста Елизаветы Николаевны Вульф.

«Вообще Петр Николаевич и семья его верили, что души умерших являются. Татьяна Александровна, жена Петра Николаевича, мне раз сказывала, и он подтвердил, что когда они приехали в Калугу, они наняли дом, где по вечерам слышался какой-то шум на чердаке, который каждый день все увеличивался, так что стал мешать им играть на рояле...».

Со странным чувством смущения и непонятной тревоги Петр Николаевич с дворником Ильей решили осмотреть чердак. Полуциркульное слуховое окно крыши было хоть и не очень большим, но достаточное, чтобы более-менее сносно высветить закоулки довольно обширного чердака. Сразу за оштукатуренным широким боровом кирпичной трубы валялись поломанные стулья, за ними — старый диван. Когда-то он был обит темной кожей. Теперь она порыжела, а местами стерлась и потрескалась, обнажая пожелтевшие клочья ваты и рваные куски грубой рогожи. Тут же под толстым слоем пыли — ларь, забитый старыми газетами и журналами, корчага с отбитым горлом, помятый ведерный самовар... В правом углу на высоте вытянутой руки — жердь со связкой иссохших от времени березовых веников. И паутина, паутина... И никаких посторонних следов! Даже кошачьих. Грешили на голубей. Но голуби на чердаке не жили. Рамы слухового окна были не только застеклены, но изнутри забраны железною сеткою. Тут и воробышек не прошмыгнет.

Пусто на чердаке, покойно. На всякий случай Петр Николаевич попросил Илью залезть на крышу и осмотреть крепление железных дымников на трубах, а также водосточные воронки. Не они ли стучат под порывами ветра? Посмотрели. Не они.
Дверь чердака закрыли на большой амбарный замок, ключ от которого Петр Николаевич положил себе в карман.

Зимний день короток. Зато вечера длинны. Когда не было гостей, дети перебирались в жарко натопленную гостиную. Здесь в основном и протекала «общественная жизнь» семьи. Верховодила всеми старшая из дочерей двенадцатилетняя Машенька, будущая профессиональная пианистка. Сегодня она давала концерт. Играла с листа и на память. Машеньку хвалили. Даже кроха Варенька не хотела идти спать, а хлопала в ладошки. По случаю сочельника припозднились. Стук начался между десятью и одиннадцатью ночи. Его слышали все. Стук странный и необъяснимый...

Несколько дней после этого Свистунов опрашивал соседей и знакомых о бывшем хозяине. Говорили почему-то о нем неохотно. Но все-таки удалось выяснить, что дом этот когда-то принадлежал губернскому чиновнику. Овдовев, чиновник запил. А потом как-то непонятно помер. Кто и как его хоронил, неизвестно. Дом долго стоял «впусте», потом его арендовало какое-то казенное попечительское общество, но вскоре почему-то от дома отказалось....

Люди середины девятнадцатого века знали, как нужно поступать в тех случаях, когда в доме... шалят. Скажем, так. Священнику приходской церкви Свистуновы заказали проскомидию за помин души усопшего. После этого странные стуки на чердаке прекратились. И все-таки меня поразила заключительная фраза в рукописи Елизаветы Николаевны Вульф: «Через несколько времени Свистуновы переехали на другую квартиру».

Выходит, что, несмотря на удобное местоположение усадьбы, жить в доме, где нечисто, не захотели?..
Однажды по какой-то казенной надобности я зашел в редакцию «КиК». Время было уже позднее. Наш ночной сторож Людмила Петровна Ч. уже помыла полы. Шофер Борис Селютин уже привез из типографии часть тиража завтрашней газеты. Торопиться было некуда. Мы сидим с Петровной и калякаем обо всем, что на ум взбредет. Вспомнили, как когда-то она с Верой Мусиной искали меня в кардиологии... И вдруг неожиданно я ее спрашиваю:
— Послушай, Петровна, тебе не страшно вот так тут... ночами?
Конечно, я имел в виду воришек. Все-таки место-то бойкое. На дворе машин полно, да и сам дом напичкан всякими приборами. Читатели, наверное, еще помнят, как дважды злоумышленники «бомбили» редакцию.
Однако ответ Петровны меня поразил. Ее большие глаза еще больше округлились, и она, понижая голос, почти шепотом проговорила:
— Страшно! Вот недавно я дежурила. Спустилась вниз, слышу, будто вверху кто-то ходит. Шаги слышу. Половицы под ногами поскрипывают. Душа обмерла. Рыжего (собаку) рядом держу. А он молчит, не реагирует. Когда немного отпустило, пошла наверх. Свет горит. Никого нет...
— Может, ветер?
— Какой ветер?! Вот как нынче. Тишь! И ведь не раз такое замечала.
И пока она рассказывала подробности своих ночных бдений, я мысленно перебирал свистуновскую историю на его калужском подворье. Я был потрясен. Несмотря на огромное временное и пространственное наше удаление от калужского события, природа загадочного явления была одинакова — совпадали детали! Впрочем, благоразумие мне подсказало о свистуновской истории Петровне не говорить. Человек — существо мнительное, знаю по себе, мало ли что после этого будет мерещиться.

Ну ладно. Что было, то было. Как-то мне потребовалось срочно проявить фотопленку. Как известно, газетное производство — это беспрерывный конвейер, а потому работа журналиста над материалом в ночь-полночь никого не удивляет. Тем более что Сашу Алпаткина легче всего было застать в фотолаборатории именно в позднее время.

Кто в ту ночь дежурил? Только не Петровна. И не Георгий Михайлович. Да, вспомнил. Этот мужик ныне у нас уже не работает. Он сидел у своих телефонов вверху, а я устроился внизу в коридоре, неподалеку от фотолаборатории. Резон в этом был: даже если Алпаткин появится не с улицы, а со двора, я его тут же перехвачу...

А на улице мороз ослабел. По тротуарам кружила легкая поземка. Луна, сокрытая матовой пеленою, все-таки источала на город свой призрачный свет, отчего и дома, и улицы, и деревья, еще не покалеченные экзекуторами от садово-паркового ведомства, выглядели романтической театральной декорацией к какому-нибудь средневековому спектаклю...

В коридоре сумрачно, если не сказать полутемно. Я сидел на стуле. У моих ног вульгарно развалился наш верный пес Рыжий. Раскрыл фотокамеру, глянул на счетчик — мать честная, три-четыре кадра еще не засняты! Жалко, конечно, но теперь их уже не спасти. Взвел затвор. Может, Рыжего щелкнуть?..

И в этот миг по темной просине окна прошелся какой-то белесоватый просверк. На меня откуда-то пахнула едва уловимая прохлада, которая каким-то образом задела и Рыжего. Он враз встрепенулся, шерсть на загривке зашевелилась, и, повернув голову в темный проем коридора, замер.
И в этот момент четко и недвусмысленно я услышал настойчивый скрип... ворот.
Ну наконец-то приехал! От нетерпения я бросился к окну, надеясь увидеть машину Алпаткина. Рыжий за мной.

Но двор перед окном был пуст. Слева темной сеткой возвышались железные ворота, закрытые на тяжелый висячий замок. Вокруг — ни души.

Откуда же шел скрип? Конечно, это не ворота. Наконец-то до меня дошло: скрипели половицы! Но где рождался звук, я понять не мог.

Часы показывали тридцать минут пополуночи.
Ну а пленку я проявил на другой день. И каково же было мое удивление, когда на последнем кадре в рамках нашего коридора я увидел размытый силуэт женщины! Изображение как бы вибрировало и ломалось, будто снимал я ее через воду. Выходило, что перед тем как я услышал скрип, я все-таки нажал спуск затвора. Хотя сделано это было скорее машинально, чем сознательно...

Комментариев не будет

Как добросовестный хроникер, я только изложил возникшие версии, но комментарии всем этим метаморфозам со стуками и скрипами давать отказываюсь.
Да и что объяснять? Да, факты вопиют, факты говорят сами за себя. Но что нам факты, если мы, воспитанные в жестких рамках воинствующего, ортодоксального атеизма, в принципе не можем себе позволить какую-либо люфтацию во взаимоотношениях с чем-то или с кем-то, которые не имеют паспортных данных. А посему все нами рассказанное, согласно марксистско-ленинскому учению, в природе не может иметь места, потому как не может быть никогда!

При написании этого материала я хотел было уточнить кое-какие подробности у Петровны. Но оказалось, что она уже уволилась. На мой прямой вопрос о привидениях ее напарник Георгий Михайлович только улыбнулся и махнул рукою.

Верстальщик газеты Иван Хренов был менее категоричен. Он рассказал историю, в которой был не просто свидетелем, но и прямым участником. Кстати, историю с хорошим концом. Но объяснить ее с точки зрения здравого смысла не может. И никто из нас, слушавших его, не мог.
Однако некоторые мои коллеги сказали четко и определенно: «Да, тут что-то есть». Об этом на рубеже третьего тысячелетия и говорить вроде бы неудобно. Но...

Меня буквально потрясла история, рассказанная Светланой У. Вот ее краткое изложение.
Жила в Куртамыше в своем старинном пятистенном доме ее бабушка Ксеша, мать отца. В последние годы жила одна, поскольку папу Светы к тому времени уже перевели в один из райцентров области. И вот пришло время, когда она совсем занемогла. Умирала долго и трудно. За бабулей ухаживали, кормили с ложечки. А когда преставилась, папа с Виктором, мужем его родной сестры, приехал на похороны.
Сын не скупился, устроил все так, как хотела мать. А хотела она ни много ни мало, а чтобы отпели ее в храме. Да, баба Ксеша была верующая, на божнице у нее стояли иконы, и перед ними постоянно горела лампадка.

Сказать в те годы, что последняя воля умирающего священна, значит ничего не сказать. Ведь было это 20 лет назад - в самый разгар атеистического шабаша. Мне по долгу службы не раз приходилось присутствовать на партийных собраниях того времени, на которых и в хвост и в гриву честили бедолаг-коммунистов, которые даже в родной семье не сумели очиститься от религиозного дурмана. Более того, идут на поводу... бабушки, тещи или даже жены. Может ли такой коммунист руководить людьми на производстве, если дома... Иногда, и довольно часто, люди расставались с партийным билетом, а это значит и с любимой работой.

Вот перед какой альтернативой оказался Светин папа Иван Б. И все-таки последнюю волю мамы он нарушить не посмел. Со всеми подобающими почестями гроб с прахом Ксеши привезли на заснеженный взгорок улицы. Перед белой церковной оградой взяли его на руки и внесли в главный придел Петропавловского храма.

Отпевание совершалось местным священником по полному чину. Зрелище это в то время было довольно редкое. Вокруг усопшей стояли некоторые ее родственники, близкие, сельчане. Только не видно было среди них ее любимого родного сына Ивана. В это самое время, когда шел обряд отпевания, он нетерпеливо топтался с уже упомянутым Виктором на морозном снегу на улице, неподалеку от церковной паперти. И не было у него сил перешагнуть незримую черту, чтобы войти в храм и поставить в изголовье мамы последнюю свечку. И это его терзало и мучило страшно. Он нещадно клеймил себя самыми последними словами, называл предателем, просил у матери прощения. И все-таки войти в храм не мог, ибо хорошо понимал, что доноса в этом случае, со всеми вытекающими отсюда последствиями, не избежать. И даже мог представить его содержание. Вот, мол, до какого политического и морального разложения докатился коммунист Иван Б., что уже лично участвует в церковной службе!..
После похорон ночевали Иван и Виктор в доме бабушки. Расположились в горнице. Но какой уж тут сон! И вдруг настойчивый стук в простенок горницы. Раз, второй, третий. Вышли, никого. Снова улеглись. Не успели и веки сомкнуть, как пахнуло гарью.
«Виктор, — закричал Иван, — горим!»

Выскочили из горницы в переднюю, видят, на полатях бабушкин ватный матрац шает. Схватили, на улице затоптали в снегу. Отдышались, стали соображать, каким образом он мог загореться. На полатях же нет ни электропроводки, ни печных труб — одни голые доски...
Снова улеглись, но еще переговаривались...

Эту тяжелую поступь командора они ощутили, кажется, одновременно. Да, без всякого сомнения, в передней кто-то ходил. Дом бабушки кержацкой постройки: бревна в обхват, пол из широких пятидюймовых плах. Такими мосты устилают. А тут эти плахи, будто райкомбинатовские дощечки, ходуном ходят и скрип на всю Ивановскую.
Мужчины затаились, притихли.
Наконец Иван не вытерпел, шепотом спрашивает:
— Витя, ты входную дверь-то запирал?
— Да, на крюк закрыл...
Светлана У.: «После тех похорон бабушки отец попал в кардиоцентр. И вообще последствия той ночи дают о себе знать до сих пор...».
Аномальными точками в редакционном особняке, вероятнее всего, являются чердак и подвал. По-видимому, откуда-то оттуда иногда (?) поступают к нам... неадекватные звуки. Хотя..
На моих поэтажных планах середины прошлого века подвал находится под северо-западной комнатой. При Карчевской здесь был второй черный ход, который выводил на кухню. Именно здесь раньше и располагалась фотолаборатория газеты. В прошлом году ее ликвидировали.
— Что с подвалом? — спросил я у завхоза Владимира Павловича. — Вы его обследовали?
— Нет. Мы его замуровали.
В одной книге, изданной по благословению епископа Пермского и Соликамского Афанасия, сказано, что чаще всего нам дает о себе знать всеми забытая и неприкаянная душа усопшего. Помнится, свой очерк «Ананасы в шампанском» о курганской красавице Софье Карчевской я закончил так:
«Умерла она, как и жила, тихо и незаметно. Наверное, нет надобности говорить, что некому было идти за ее гробом. И похоронила казна «бесхозную» старушку на Рябковском кладбище в могилке без креста и оградки. А вскоре ветры холодные и дожди косые совсем сравняли надмогильный холмик, и теперь уж ее не найти».

А ведь Софья Карчевская была глубоко верующим человеком. У нее, оказывается, даже был свой духовник — отец Павел, сосланный в Курган из Самарской губернии.

Вот и думаю я, не ее ли потерянная душа мечется по закоулкам и коридорам своего собственного особняка в поисках упокоения? Не напоминает ли она нашим заскорузлым и бесчувственным в своем расхристанном эгоизме сердцам, что все мы здесь временные? Может быть, все-таки будет лучше, как того требует и христианская православная традиция, пойти во храм Божий и поставить за упокой усопшей души рабы Божией Софии хотя бы свечку?..

Старое фото особняка Карчевской. Слева мы видим каменные въездные ворота, ныне утраченные, через которые и в легкой коляске, и под седлом амазонки Софи гарцевала на своих знаменитых белых рысаках.

Борис Карсонов