Широко закрытые глаза

Пять вещей поразило меня в разговоре с Татьяной. Первое — это ее имя: Татьяна Нечеухина. Второе — не дома, не проспекты, а настроение, заряд, эмоция. В безупречном и прекрасном Кельне так не пишется, как в Перми. Парадокс? Третье — это краски, кисточки, холсты, палитра и еще необжитое пространство новой мастерской, которое любезно разделил с ней Тимофей Коваленко. Городу не до художников. Пусть помогут себе сами. Четвертое — это назойливая мысль: писать, писать на одном дыхании, писать так, чтобы успеть ухватить кисточкой летучие образы, мысли, запахи. Пятое — это закрытые глаза. «Зеркала души», как и любые зеркала, искажают и лгут. Ей же нужна правда, не всеобщая — своя. Она — художник. Первое — это ее имя: Татьяна Нечеухина. Мы встретились в один из понедельников сентября.

— Мне всегда казалось, что в Перми трудно быть художником. У города совсем нет ауры: романтической, мистической, другой. Он слишком будничный, слишком прозаичный…

— Я категорически не согласна. Есть в мире потрясающе красивые города: они чистые, с великолепной архитектурой, с историей, которую там бережно сохраняют. Например, Кельн. Я там была, ходила по улицам, все очень здорово. Но быть художником в Кельне мне бы не хотелось. Его идеальность (во мне как в художнике) рождает пустоту и дискомфорт. А здесь… в Перми… Меня многое раздражает. Грязь, неуют, невзрачность архитектурных построек… Но все моё раздражение… Оно почему-то привязывает меня к этому месту. Пермь мне не безразлична. Мне, наверное, нравится воевать с бытом, с самой собой… нравится делать здесь какие-то свои вещи. Меня в нашей жизни многое раздирает на части, вызывает негодование, возмущение. Всё это надо выплеснуть на кого-то, с кем-то пообщаться, поделиться, поговорить. Не получается… У меня есть холстик-товарищ, который всегда меня выслушает и поймёт.

— Вот! Но на холстиках-то города практически нет: нет домов, улиц, узнаваемых городских пейзажей…

— Для меня город — это то, что его наполняет. Это люди. Через людей можно передать все, и ощущение города в том числе. Мне кажется, что я это в свои работы вкладываю. В них есть моё oщущение неуюта… У меня была картина. На фоне секонд-хэнда (тряпки, раскладушки) — торгующие люди; люди, рассматривающие какие-то вещи; проходящие мимо люди; люди, жующие шаверму и прочее. В этой работе я пыталась отразить нечто глобальное: ощущение Перми. Но у меня получилась «страничка из газеты», что-то очень сиюминутное и временное. Эта работа быстро умерла, я ее уничтожила. А бывает… делаешь что-то как будто бы менее значительное по идее, не стараешься вложить туда ничего вечного, большого, а работа получается. Например, эти две сплетенные фигуры. Мне кажется, в них гораздо больше всего, В том числе и города. Картину можно рассматривать, находить в ней какие-то нюансы… Она может жить долго. По крайней мере — для меня.

— Таня, на ваших полотнах часто появляются сплетенные фигуры. Они — спасение от неуюта и одиночества?

— Одиночество — это, на самом деле, не так уж неуютно, как кажется. Лично мне одиночество просто необходимо. Оно мне нравится так же, как и мой неуютный город. Я знаю, что одиночество вырабатывает во мне «витамины» (или «антитела»), которые позволяют сопротивляться обстоятельствам, что-то делать и как-то жить.

— Но вы все-таки соединяете, сплетаете людей воедино. Сплетаете практически в клубок, в такое грустное органическое единство. Почему?

— Потому, наверное, что я все время пытаюсь из этого клубка себя вырвать. Я выросла в большой семье. Всегда среди людей. Какими-то своими органами, фибрами я сплетена с ними. Представьте: щенята, их вокруг собаки много, и они жмутся друг к другу, жмутся к людям, зависят от всех… А я пытаюсь вырваться, ослабить связи… И не могу, мне это пока не удается. Но мое стремление — быть одной, быть в ладу с собой, быть самодостаточной, свободной. Я говорю об одиночестве нормального здорового человека, которое необходимо и прекрасно.

— И одиночества много в картинах…

— Конечно. Когда человек в толпе, его можно и не заметить. Когда он один, все внимание ему. Он — главный. Мне хочется уделить каждому максимально много времени, пространства, внимания. Чтобы человек стал тем, кто он есть на самом деле, чтобы он стал значим сам для себя, независимо от того, что о нем думают и говорят другие.

— Знаю определенно: есть художники, которые начинают свою работу над образом с глаз. На некоторых ваших полотнах глаза у героев закрыты. Как же «зеркало души»?

— Эти художники начинают свою работу с глаз, потому что они хотят видеть в тех глазах собственное отражение. Глаза — это действительно зеркало, в котором можно увидеть себя. Не того, кому они принадлежат, а себя. Момент очень обманчивый. Когда-то в детстве я поймала бабочку, держала ее в руках. Меня поразило, что яркий узор, пыльца, которая в бабочке меня привлекала, быстро сошла. Без пыльцы она показалась мне ничтожной: серое существо с лапами, невзрачными крылышками. И я подумала (не тогда, потом), что яркие крылышки — это своеобразный прикид, одежды, призванные привлекать внимание. И все. А на крыльях той моей бабочки был изображен глаз! Он притягивал. Но настоящие глаза у нее были совсем другие. И суть у нее была совсем другая. И я рисую закрытые глаза, потому что хочу видеть человека таким, какой он есть сам по себе, без меня, без пыльцы, без бликов в зрачках, притягивающих внимание и вызывающих на диалог… Мне диалога не надо. Я не хочу, чтобы мои герои разговаривали с кем-то. Они сами с собой разговаривают — и это гораздо важнее для меня, чем диалог со зрителем.

— Губы могут рассказать о человеке больше?

— Губы, нос, уши, морщинки, складочки, волосики — все, что составляет лицо. Я нарисовала для себя портреты Дали и Пикассо, их глаза закрыты. Можно ли их узнать, проверила на своих друзьях. Друзья мои Дали и Пикассо узнали. Хотя у обоих персонажей взгляд очень активный, безумствующий… У обоих радужная оболочка слегка перекатывается вниз, выделяя белое поле, из-за чего глаза, всегда широко открытые, выглядят еще более выразительными. Глаза Дали и Пикассо позволяли им привлекать к себе внимание людей, стать тем, кем они стали. Их глаза — это глаза для других: понты, пыльца. Я хочу все убрать, стереть, смыть, оставить только самую суть: когда они смотрели в себя, когда они сами с собой разговаривали…

— Дали с закрытыми глазами очень печален и походит на Дон-Кихота.

— Хорошо, что возникают параллели. Дон-Кихот ведь тоже безумец, он вел себя не так, как того требовало общество: боролся с какими-то чудовищами внешними и внутри себя. Его не поняли…

— Таня, но у детей на ваших картинах глаза всегда открыты.

— Дети — это единственные существа, которые могут смотреть на нас. Им не надо закрывать глаза. В глазах детей фальши нет. Они никого не отражают. Только самих себя. У меня есть работа: я нарисовала свою дочку в образе Богоматери. Толчком для картины стала сцена, которую я наблюдала из окна мастерской. Пьяная женщина упала в канаву. С ней была девочка, лет трех. Женщина, пытаясь выбраться из ямы, тянула к малышке руку, чтобы та ей помогла. Девочка помогла: своей крохотной ручонкой она вытащила наружу тяжелую, пьяную материнскую тушу. Невероятная сцена, страшная. Так я нарисовала ребенка в образе Богоматери. Я еще подумала тогда, что икона «Умиление злых сердец» должна быть с детскими глазами. Только детские глаза могут растопить злобу и жестокость. Святые должны изображаться в образах детей. Есть у меня еще одна история на эту тему, ее мне рассказала сестра. На вокзале спала какая-то бомжиха, с ней — маленькая девочка. Пришли менты и, попинывая, стали женщину поднимать: вставай, вставай! Женщина — кривая, косая — поднимается с ребенком на руках, встает перед блюстителями порядка. А девочка в этот момент прихорашивает мать, поправляет ее волосы, приглаживает их, чтобы ее мама выглядела хорошо. Как можно такую сцену увидеть и спокойно жить дальше? Как можно подобное пережить? Детей я считаю святыми, независимо оттого, кто их родители, какую жизнь они ведут.

— Много ли детей на ваших картинах?

— Немного… Просто… прежде чем что-то появится на холсте, это надо пережить, пропустить через себя. Поэтому, наверное, в любой работе я всегда пишу себя. Мне говорят, что узнают на картинах мои руки. Откуда? Сначала я не думала на эту тему, но, видимо, действительно- я просто всегда пишу себя, иногда даже не осознавая этого.

— Мне кажется, что это довольно характерно для художников — изображать себя. Самый яркий пример — Зинаида Серебрякова.

— Да… недавно я обнаружила фотографии Зинаиды Серебряковой. На фотографиях она обычная женщина, на картинах — красавица. Но самое потрясающее, что ее красоте веришь. Она не лгала, она изображала себя такой, какой была по сути: нежнейшим и красивейшим человеком. Это можно разглядеть даже на документальных снимках, на которых она как будто бы совсем не так хороша, какой предстает на собственных картинах.

— Таня, но вы себя совсем не приукрашиваете, скорее наоборот…

— Наверняка этому есть какое-то объяснение. Но я не могу сказать, почему я так делаю. Может быть потому, что у меня нет желания себя изображать. Я пытаюсь уйти от внешней себя. Но кого я могу изобразить рядом со своей дочкой? Естественно — рядом я: не портретно, по ощущению. В результате получилось несоответствие: дочка на картине реальна, я — условна. Но мы о красоте… Я знаю, что есть другая красота. Я сделала работу, она называется «Песня», я повезу ее в Германию… На ней — три русские женщины. А навеяна она фотографией какого-то немецкого военного корреспондента, снимок меня абсолютно потряс. Грубо говоря, фашист фотографирует русских женщин. Женщины стоят на снегу, в платках, обычные курские девки, толстые, внешне некрасивые… позади изба, курица взлетела… Все предельно просто. Но столько любви в этой фотографии, столько душевности! Все в ней так красиво и неподдельно. Снегом пахнет, здоровьем пахнет… И я, заразившись этим настроением, переложив его на себя, написала трех полупьяных баб, на фоне берез. Они у меня получились, конечно, нашего времени… Но мне было важно ту любовь с фотографии каким-то образом передать: некрасивых (щекастых, курносых, ушастых) женщин сделать очень красивыми. И  мне кажется, у меня это получилось.

— Что обычно служит толчком для начала работы: настроение, образ, мысль, цвет?

— Каждый раз по-разному. Толчком может быть даже запах. Запах для меня очень важен. Например, я не люблю запах лилий и никогда не нарисую лилию, потому что ее аромат меня убивает. Хотя с изобразительной точки зрения лилия — прекрасный цветок. 

— Как тогда на ваших картинах появляются рыбы? Вам нравится запах рыбы?

— Мне очень нравится запах свежей рыбы. Конечно, я сама не хотела бы пахнуть рыбой, но когда рыба только что поймана, она пахнет водой, не обычной, внешней, а внутренней, глубинной. Мне этот запах нравится. Но рыбы в моих работах — это отдельная история. Они появились после того, как я родила ребенка. Я не хотела их рисовать, сопротивлялась им, но каждое утро вставала и шла рисовать рыб. Токсикоз. Отравление. У меня было очень много рыб, я их уже терпеть не могла, но пока не выдала «рыбную» серию — не остановилась. Последняя рыба в картине «Слухи»: две женщины стоят, и одна из них пригвоздила к разделочной доске ножом рыбу, совсем небольшую рыбу, рыбешку. Рыбы, надо сказать, со временем уменьшались в размерах. Пока не исчезли совсем. Рыбный период закончился, надеюсь, что закончился.

— У вас был «красный» период, «рыбный» период… Какой период сейчас?

— Мы уже говорили об этом. Сейчас мне нравится убирать зрачки, чтобы их не было.

— Если взять Модильяни, он тоже убирал зрачки. Не помню, правда, чтобы он закрывал глаза своим героиням.

— У Модильяни есть разные работы, есть образы и с закрытыми глазами. Причем я эти картины обнаружила тогда, когда сама стала рисовать персонажей с закрытыми глазами. Раньше смотрела — не видела. Так бывает. Когда ты сам к чему-то приходишь, ты вдруг обнаруживаешь единомышленников. Думаю, что и Модильяни не случайно убирал зрачки. Глаза отвлекали его от образа, от гармонии, которую он видел. Когда убираешь акцент с глаз, он переносится на другое: на пластику, на линию, на образ в целом. Мне очень нравится Модильяни. Еще я люблю Шилле, Петрова-Водкина. Правда, я боюсь называть фамилии любимых художников, потому что заметила: со временем эти имена меняются, пристрастия не стабильны. Однажды понимаешь: мастер, которым ты восхищалась, тебя уже больше не привлекает. В нем ничего нет: не в смысле техники — по сути. И наоборот: тот, кого ты раньше не замечала, неожиданно раскрывается перед тобой как-то особенно сильно. Еще я заметила, что когда происходит такая смена, когда я вдруг открываю для себя нового художника — это значит, что-то произошло. Я куда-то шагнула, подвинулась: вправо, влево, вокруг своей оси… не знаю. Но я стала немного другая.

Журналист Сомова. Перепечатка из пермского журнала (название неразборчиво) 2004 года.