Странствия в глубь себя

С творчеством Сергея Мальцева я познакомился на давней молодежной выставке. Меня поразил его «Автопортрет на красном фоне». Фон, разумеется, был молодецкий, даже свирепый, а герой сидел у самого края холста — сдержанный, загадочный. В зале было полно художников, мы оживленно болтали, потом направились в чью-то мастерскую. А я все думал про мальцевский «Автопортрет».
Со временем я увидел разные полотна художника и, кажется, понял секрет его «Автопортрета». Да и других работ тоже. Это был заряд жизни редкого внутреннего напряжения, глубина и страстность переживания. Опаленность искусством — черта врожденного художника.

Мальцев рано услышал свой тон. Самое ранее его эстетическое впечатление — скрипка в витрине магазина музыкальных инструментов. Без ведома родителей подросток поступил в музыкальную школу, а однажды, скопив денег, пришел в знакомый магазин и показал продавцам на скрипку в витрине: «Дайте мне эту девушку».
Музыкальные экзерсисы были недолгими. Настало время изостудии. На первых порах Мальцев жил в полной эйфории, но скоро впал в тоску. Таков настоящий художник даже в 12 лет. Он пришел в изостудию учиться, а работали мало, больше чесали языки. Тогда юнцы познакомились с новыми именами в искусстве, вокруг то и дело слышалось: «Пикассо — гений, Шишкин — ничтожество».
Потом были художественное училище, армия, творчески плодотворное общение с Александром Петуховым. Общение счастливое, но временами гнетущее, ибо молодой художник узнал, в каком труде рождается собственный стиль. Ничего петуховского в его нынешних работах нет (или совсем немного). За время учебы у мастера Сергей усвоил невеселую истину: больших художников в искусстве единицы. Он был внимательным учеником, но не слепым подражателем, чужой опыт принимал или отвергал.

Этот мучительный разрыв творческие люди заметили давно. В английском языке существует устойчивое словосочетание art and craft — искусство и искусность, то есть творчество и ремесло. Проблема фундаментальная. Подлинно художественное произведение — это гармония двух явлений — реальности и образа. Найти такую гармонию — вот в чем трудность. Все остальное (чистая абстракция или имитация реального) гораздо проще. А гармония даже при условном языке рождает у художника родственное отношение с миром и дарит зрителю богатство переживаний.

Живопись Мальцева постоянно вибрирует на грани двух названных явлений искусства. Это могут быть трогательные, полные лиризма женские портреты («Осень», «Лена»), драматические натюрморты(!) («Трофей», посвященный А. Петухову) или тревожные букеты цветов. Поражает пластическая целостность полотен при отвлеченном как будто художественном мышлении. И зритель верит в искренность живописи, пусть обнаженную, мучительную, порой душераздирающую. Но такая искренность сохраняет верность действительности глубже, чем дотошное копирование реальных примет. Так было давно и в разных видах творчества. Поэтому пугающие нас и сегодня мрачные замки из рассказов Эдгара По надо искать не в Германии или Виргинии, а в душе писателя.

Ценя красоту мира, хорошо различая и любя некоторые приметы внешней жизни, Мальцев чаще и с большим энтузиазмом странствует в своей душе. Эти путешествия без сомнения продуктивны. Цель искусства — преодоление чувственной видимости или, как говорил русский философ Павел Флоренский, «натуралистической коры случайного». Подлинное искусство преобразует действительность, открывая нечто устойчивое и неизменное, общезначимое. Отсюда неистребимая тяга творческих людей к новизне. Например, писатели разных поколений мечтали рассказать о том, что предшествует слову. Рассказать словами о чем-то вне слов… Похоже на вздор, не так ли? Ладно, пусть текст порождает реальность, но если он остается на уровне уже названного, он мертв. Так и в живописи. Сколько мы видели пейзажных березок? Тьму! Помним мы их? Нет. Они все одинаковы. Похоже, списаны с того белоствольного деревца, которое однажды кто-то написал. Кто?

Неудивительно, что в поздних вещах Мальцев все чаще переходит от подражательных, копирующих форм к более сложным, ассоциативным решениям.

Вот, скажем, «Утренний дворник» или «Цыган» из цикла «Задворки». На холстах авторская помета: «50-е годы». Господи! Где он, мальчишка, учительское чадо, мог насмотреться задворков? Откуда эта узнаваемость деталей? Я, положим, видел послевоенную подвальную бедность и знаю судьбы многих ее обитателей. Они вырвались из задворков, заматерели, а те, что сохранили ребячий блеск в глазах, ныне кажутся чудаками, фигурами странными, почти вымороченными… Таковы некоторые герои Сергея Мальцева.

Мой сверстник, хороший поэт, написал про старьевщика 50-х годов:
… еще отыщу тебя, чтобы прийти на поклон —
владельца пистонов, хлопушек, складного ножа…

Джозеф Конрад, один из лучших англоязычных писателей (поляк по рождению), однажды писал: «Я знал моряка с Запада, боцмана с превосходного судна, — он был больше похож на испанца, чем все моряки-испанцы, каких я когда-либо видел. Он был похож на испанца с картины». Вот что такое настоящее искусство! Сегодня я готов прийти на поклон к старьевщику моего отрочества, потому что узнал его на картине Мальцева.

Свой краткий очерк я начал с рассказа об уроках и учебных заботах юного художника. Но заметно выросший и вступивший в прекрасную пору зрелости Сергей Мальцев продолжает думать и говорить о недополучении художественной школы, сложившейся в России.

— Когда я учил ребят живописи, то был уверен, что все знаю — так или иначе. Теперь вижу — не знаю ничего. Замыслы тускнеют, гаснут, творческие неудачи застывают… А у нас все на потом, даже нынешний день. Но пока мы ругаем жизнь, она проходит, дни улетают, не успеваем… И оттого постоянно хочется просить прощения у всех. Да, все мы сотканы из обязательств перед обществом, близкими, друзьями… Значит, надо вставать к холсту и брать в руки кисть.

Вячеслав Веселов, апрель 2002