Если бы вы жили в Средние века

Если бы вы жили в средние века, да, пожалуй, даже и в веке девятнадцатом, то вполне могли бы наблюдать, что тогда смерть была почти ручная. Во всяком случае, почитать и приручать ее было принято. Родственники просиживали неделями и месяцами у кровати умирающего, привыкая к предстоящей разлуке, привыкал к этой мысли и человек, готовящийся ко встрече с Богом. Двадцатый век вместе с целым ворохом фантастических идей и символов принес и новое представление об этом понятии. Смерть стала ужасать, от нее пытаются отгородиться, «продлить» жизнь с помощью новейших технологий омоложения. Быть вечно молодым – императив эпохи. В средствах массовой информации «неудобное» слово зачастую стараются заменить на более щадящее – небытие…

— Вы хотите примирить человека со смертью? Но смерть все равно не может не восприниматься как трагедия! И так было в любую эпоху!

— Вы говорите всего лишь как человек своего времени.

Этот странный разговор произошел в пустом зале Драматического театра. Литовского режиссера Линаса Мариюса Зайкаускаса в Курган привела судьба. Впрочем, к сожалению, как и многих других замечательных и даже легендарных людей. Линас, кстати, именно так он просил к нему обращаться, проходил лечение в Центре Илизарова. А потом на курганцев обрушилась «Лавина», по сочинению турецкого драматурга Тунджера Джюдженоглу. Спектакль мощнейшей энергетики в блестящей постановке Линаса. Тем, кому удалось побывать на «сходе лавины», помнят потрясающую актерскую игру и как потом зал долго-долго аплодировал стоя.

У него очень приятный баритон, чем-то необычайно похожий на голос Юрия Яковлева. Эта неуловимая, ускользающая мягкость и прибалтийский акцент. Внимательные глаза вдумчиво слушают – он никогда не перебивает. В его самобытных постановках оживали и священнодействовали герои Чехова, Пушкина… Он мечтает «озвучить» Шекспира и Мольера, а также поставить «Платона» у Чехова. Исследователь человеческого бессознательного: людских страхов и желаний. Его постановки – это всегда зона чудовищного напряжения. Это жизнь на грани самой банальнейшей обыденности и той жуткой черты, за которую люди робеют заглядывать. Смерть во всем своем вероломстве и величии ворвется в эту уютную обывательскую жизнь, переворачивая все вверх ногами. Ее никто не ждал, она словно мучительная неразделенная любовь, которую не унять и не избыть никогда. Можно лишь попытаться ответить ей взаимностью.

Я сижу на самом последнем сидении в пустом зале. Теперь я знаю: репетиции действительно могут быть куда более увлекательными, чем спектакли. Я и звукорежиссеры будут первыми, кто увидят рождающийся спектакль. Приятный баритон Линаса приглушенным эхом отделяется от стен: «Лена! Ну она же не сумасшедшая, а всего лишь женщина! Покажи, как она любила!» Напряжение, которое творится на сцене, передается мне. Как же они выдерживают это? Постепенно из аморфной тусклой массы реплик и жестов из рук Мастера выходят яркие мизансцены, характеры… Творит Линас. Творят актеры. Поскрипывает патефон, в зал льется вечное кантри, полуумный Бепо вальсирует с фотографией, его отвлекает поиск пропавших площадных часов, которые протягивают тягучее время от одного обыденного разговора к другому. Кажется, что время в крошечном, Богом забытом городке Контозе (именно там «встречают нас события») остановилось раз и навсегда. Поезда давно перестали ходить туда: когда почтальон на старом велосипеде добирается до городка, марки уже успевают подорожать, а новости состариться. После смерти лавочника здесь давно уже никто не торгует, да в этом и нет необходимости. А не слишком юной кокетке Филумене больше не для кого петь на праздниках. А вот и она. Когда-то, вероятно, она кружила головы мужчинам, сводила с ума и, конечно, пела вот на этой самой площади. Погружаясь в танец воспоминаний с давно ушедшими возлюбленными, она совершенно не замечает появления Стефано. Уставший от мира и скитаний интеллигент и бродяга, он испытывает радость от возвращения в родной город, в это уютное пространство, с раз и навсегда замершим временем. Мирок, запертый в пределах ныне закрытой на замок железнодорожной станции, площади и кукольных домиков его восьми жителей. На закрытой станции по-прежнему продолжает «работать» Риккардо, брат Стефано.

Жизнь этих совершенно Чеховских «недотеп» погружает нас в атмосферу фильмов великолепного Феллини. Известно, что Феллини чрезвычайно любил Тонино Гуэрро, неоднократно ставил фильмы по его произведениям. Героям спектакля литовского режиссера не свойственен провинциальный комплекс. Они не стремятся вырваться из заброшенного захолустья. Трудно себе представить мятущегося русского героя в такой ипостаси. Чтобы найти наконец-то проклятый смысл жизни, нашему «мечтателю» необходимо перемещение. В пространстве, в смене занятий, идей и пристрастий. И оно, это перемещение, зачастую занимает всю его жизнь. Поминутно что-то меняя и «перемучивая» в себе, он, коли не может найти этот смысл, в конце концов его просто придумывает. Герои пьесы Гуэрро в инсценировке Линаса Зайкаускаса ничего не сочиняют – они просто живут, не задумываясь над этим. Наверное, они совершенно счастливы.

«А я бы не назвал их обывателями, — не соглашается со мной Линас. — Все их маленькие дела необычайно важны, здесь каждое мгновение наполнено огромным содержанием. Они счастливы, потому что живут в гармонии с Богом, хотя ни разу не говорят о нем. Не нужно великих дел, не твори никому зла, помогай людям. Слова были произнесены более двух тысяч лет назад. Но гениальнее этого ничего еще пока не придумано»

Над площадью порхает «сбежавший» из клетки дрозд. Вытаскивают на улицу и накрывают стол Риккардо и Стефано. Перекидываясь шутками, один брат отчитывает другого из-за стрелок, которые уже год никто не прикрутит к площадным часам. Антонио и Паоло скрываются от дождя под дырявым зонтом и, передавая друг другу флягу, угощаются лепешками.

Добрые, кажется, совершенно не ведающие о первобытном зле люди. Отшельники. Забытые в глуши, они почти так же просты, как просты святые. Они совершенно свободны как от игры страстей и метаний, так и от вмешательства судьбы…

Но грубая и крикливая почтальонша в черном уже привезла в своей толстой сумке роковое письмо. Письма тоже умеют убивать. Не читай его, Филумена! Страдания детей и сумасшедших вызывают какие-то особо болезненные ощущения, всегда почему-то начинаешь чувствовать себя причастным и виноватым. Смерть – самая сильная и навязчивая любовь в жизни человека. Бепо, лучше ответить ей взаимностью… И даже найти в себе силы и попытаться устроить праздник.

Это только Рената Литвинова может на полном серьезе заявить, что смерть может быть красивой и активно утверждать эту идею в своих фильмах. Я же внутренне никак не могла смириться с происходящим. Да, христианская мысль не бунтует против смерти, она воспринимает ее смиренно и тихо, но ведь и фейерверки по этому поводу пускает редко.

Но, впрочем, сцена – это зона высокого напряжения, особенно если там царит Линас Зайкаускас. Художник имеет право укрупнять и гипертрофировать созданные фантазией образы. Мы всегда видим их сквозь увеличительное стекло. Как говорить с миром, если он перестал замечать «нетости» Бога? Перестал не просто верить, но доверять Ему. Чем мы платим за это недоверие? Суетным и беспощадным страхом, который почти с младенчества обуздывает душу, навязчивым страхом смерти.

Я спросила об этом у Линаса. Он согласился. А на прощание он попросил передать слова глубокой благодарности директору Центра им. Илизарова – Шевцову Владимиру Ивановичу, молодому доктору Чегурову Олегу Константиновичу, а также всем медсестрам Третьего отделения ортопедии за большую теплоту и внимание.

Ирина Палкина. Опубликовано в журнале «Cher ami», сентябрь 2006.